Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

На стене каюты висела большая карта Атлантики, и в последнее время Смолин все чаще устремлял взгляд к ее западной части, где на голубом фоне моря еле различимо, как следы от мухи, проступали темные точечки Карионской гряды. Эти точечки — пики древних подводных гор, у их подножий океанское дно проваливается на огромную глубину в желоб земной коры, где будто льдины в половодье, одна гигантская литосферная плита наползает на другую, такую же громоздкую. Титаническая сила корежит, гнет, собирает в складки, словно лист бумаги, донные осадки. Именно такие складки должны существовать в непосредственной близости от Карионской гряды, а в них может быть нефть. Вся смолинская теория подтверждает подобное предположение. Лишь бы добраться до гряды! Вот там-то детищу Чайкина самый простор для работы!

Все последние дни Чайкин работал в одиночку, «Дальше мне как будто все ясно, — сказал он Смолину. — Я знаю, у вас полно своих дел. Позвольте теперь мне поколдовать самому». Смолин охотно поддержал: молодой ученый должен полагаться прежде всего на самого себя. Пускай пробует. В самом деле: а вдруг?

И вот наколдовал все-таки!

Одна вспышка, вторая, третья… Застрекотали включившиеся в работу аппараты, связанные в единой системе.

Раздался телефонный звонок.

— Черт возьми! — услышал Чайкин в трубке голос радиста Моряткина. — Не ты ли, Громовержец, там мудруешь? Спятил, что ли? У меня связь с Москвой, а ты мне все уши замусорил!

Чайкин испуганно потянулся к рубильнику, но молния в кварцевой трубке вдруг вспыхнула особенно ярко и не оборвалась тут же, как положено ей, а стала медленно затухать, словно теряя силы. Затухла совсем, и тут же из аппарата грозно потянуло гарью. Где-то в хаосе деталей проступил неяркий язычок огня, чуть подрожал и вспыхнул, опалив их лица жаром. Смолин сорвал со стены огнетушитель, опрокинул, ударил бойком о пол, что-то в нем змеино зашипело, выдавилась белая струйка пены и иссякла. Чайкин ринулся к двери, через минуту вернулся с новым огнетушителем в руках. Этот сработал сразу, однако огонь уже изрядно похозяйничал в самом главном блоке аппарата. Едкий дым наполнил лабораторию, по столу змейкой пробежала черная струйка расплавленного битума.

Смолин быстро захлопнул дверь, приказал:

— Обо всем — молчок!

Лицо Чайкина казалось мятым, на нем уже не было и следа недавнего выражения воли, энергии и счастливой надежды.

— Молчок? Как же так? Попадет по первое число!

— Молчок! — строго повторил Смолин. — Если объявим о случившемся, нашу работу тут же прикроют. А закрывать ее нельзя.

— Что же делать? — пробормотал Чайкин.

— Как что? Ясно! Работать. Продолжать начатое. Это же была победа! Творение твое стало живым. Пускай жило лишь несколько мгновений, но жило! Значит, все надо делать заново. — Смолин с улыбкой взглянул на почерневшие останки аппарата. — Знаешь, о чем свидетельствует этот пожар? О том, что в Москву ты привезешь отличный багаж: нового типа спаркер и удивительные результаты его работы в удивительном месте океана.

Чайкин не ответил. Опустив голову, он уныло рассматривал свои обожженные паяльником, покрытые ссадинами руки.

Смолин тоже посмотрел на его руки, словно именно от них зависел весь успех задуманного.

— Сейчас за оставшиеся до полигона дни надо восстановить уничтоженное. И попробовать другую схему, — уже спокойно продолжал Смолин. — Так что спаркером придется заняться целиком. А я тебе помогу.

Чайкин поднял на него опечаленные глаза:

— Сегодня Крепышин вывесил программу работ на полигоне. Я назначен на драгирование. — Он сделал паузу, словно колебался, говорить ли дальше. — …И вы тоже.

— Я?! — изумился Смолин. — На станции, которая перед заходом в Карибское море? На той самой банке? Как ее?..

— Банка Шарлотт.

— Но там все уже исследовано сто лет назад!

— Распоряжение Золотцева…

Медленно, как бы раздумывая, Смолин покачал головой:

— Нет! Это распоряжение я выполнять не намерен. И тебе не советую. Надо заниматься делом, а не художественной самодеятельностью.

Чайкин обиженно скривил губы:

— За это самое дело мне и всыплют по первое число. Выговор объявят! Характеристику помарают. Еще бы! Чуть судно не спалили! Кисин видел, как я в коридоре срывал со стены огнетушитель. — И продолжал уже с вызовом: — Кроме того, Мосин приказал срочно делать стенную газету.

Он уронил потяжелевшую голову на руки:

— И вообще, я чертовски устал. От всего! От стенгазет, полигонов, спаркера…

Золотцев подошел к письменному столу, дольше, чем нужно, подержал в руке бланк радиограммы, словно колебался, передавать ли его Смолину. И Смолин почувствовал, как отливает от лица кровь и холодеют щеки: что-то случилось дома! Но Золотцев поспешил успокоить:

— Нет! Нет! Не для вас. Для Файбышевского.

Он опять пошуршал листком.

— Уже которая. От его жены. Ничего не пойму. О случившемся мы немедленно сообщили в его институт. Почему они не известили жену? А она бог знает что воображает.

Протянул Смолину листок:

— Вот, почитайте!

Смолин неуверенно взял бланк.

— Но я-то при чем?

— Почитайте!

Текст радиограммы в самом деле был странный: «Посылаю тебе уже четвертую телеграмму. И нет ответа. Что случилось? Меня мучит догадка. Знаю, ты в рейсе не один. Добился своего. Мы все поймем. Волен поступать, как подсказывает сердце. Но мне и сыну ты никогда не будешь безразличен. Беспокоимся за тебя. Пришли хотя бы два слова о здоровье. Рита».

Радиограмма болью отозвалась в сердце, но, возвращая ее, Смолин повторил свой вопрос:

— Но я-то при чем?

— Видите ли… — начал Золотцев. — Однажды вы, Константин Юрьевич, говорили мне, что знаете Лукину давно, что даже вроде бы в товарищеских отношениях…

Он не спеша подошел к иллюминатору, толкнул раму, и в каюту ворвался свежий морской воздух.

— Поверьте, меня личные отношения не очень интересуют… Но говорили, будто у Лукиной с Файбышевским …ну …как бы это выразиться…

— Роман, — пришел на помощь Смолин.

— Вот! Вот! Роман. И тут встает вопрос: как быть? Подскажите, пожалуйста! Пришло и такое сообщение… — Золотцев протянул Смолину другой листок: — Прочитайте. Здесь как раз по-английски.

В радиограмме, переданной из Гамильтона, говорилось, что подданный СССР мистер Файбышевский перенес новое осложнение и в тяжелом состоянии в сопровождении медсестры срочно отправлен самолетом в Лондон.

Смолин положил листок на стол. Вспомнился тоскливый прощальный взгляд Файбышевского, когда его на носилках спускали с трапа.

— Все это грустно, — тихо сказал он. — Но что вы хотите от меня?

Золотцев вздохнул:

— Видите ли, Лукина уже приходила ко мне, и не раз. Требовала послать запрос о Файбышевском. Волнуется… Это понятно… Учитывая их отношения. Сегодня снова приходила. И представляете, я не решился показать радиограмму. Не умею преподносить людям неприятное. Не умею. Тем более такое. Может быть, его уже нет в живых. Стоит ли сообщать Лукиной? Советовался с Мосиным. Он считает, что сообщить о таком следует только после возвращения в наш порт. Все-таки здесь заграница! Мы в условиях сложных. Обстановка напряженная. Важен здоровый настрой. И так у нас сплошные неприятности.