Леонид Почивалов - Двое в океане [Хроника одного рейса]

Начальник экспедиции устало опустился в кресло.

— Я все-таки считаю, что сообщить Лукиной нужно сейчас, — сказал Смолин. — Это будет честно. Ведь она снова придет к вам с тем же вопросом. И вам в конце концов придется сказать ей правду.

Золотцев опустил голову:

— Не могу! Поверьте, голубчик, не могу!

— Хотите, я покажу Лукиной эту радиограмму? — предложил Смолин.

Золотцев бросил на него настороженный взгляд:

— А как она? Не учудит что-нибудь? Все-таки женщина! От них всякое можно ожидать. Боюсь я в море женщин.

— Не учудит. Я ее знаю. Давайте и вторую радиограмму! Покажу тоже.

— Нужно ли? — засомневался Золотцев. — Все-таки личная…

— Нужно! — упрямо подтвердил Смолин и увидел, как лицо начальника экспедиции удовлетворенно расслабляется.

Он встал, чтобы идти, но Золотцев жестом остановил его:

— И еще одно… — произнес негромко, придавая тону деловое звучание. — Через три дня у нас станция. Банка Шарлотт. План работы вывешен. Там и вы обозначены. Мамедов будет брать геологические трубки. Мне бы хотелось, чтобы вы, голубчик, пригляделись к тому, что они получат. Вдруг что-то интересное?

— Это моя обязанность.

Золотцев покачал головой:

— Нет! Нет! Не по обязанности! Я бы хотел, чтобы вы, Константин Юрьевич, были в этот раз ответственным по научной части за весь полигон. Чтобы, так сказать, вашим именем придать работам нужный вес, академическую серьезность.

— Насколько помню, эта самая Шарлотт в плане не обозначена.

Золотцев поспешил разъяснить:

— Она была в запасном плане. На случай срыва главного. Главное сорвалось, и нам придется поработать на этой банке.

— А зачем? Банка вблизи Америки. Давным-давно исследована всеми науками. Нам-то к чему тыкать в нее геологические трубки? Время зря тратить.

Золотцев огорчился.

— Опять мы с вами об одном и том же. План, дорогой мой. План! Нам хоть в чем-то нужно выполнить план. Как вы не поймете?

Нет, Смолин этого понять не может. Больше того, он отлично себе представляет, что и Золотцев сознает: ведется привычная игра, в которой сами себя обманывают.

Золотцеву нужен отчет об экспедиции и чтоб в отчете было побольше производящих впечатление своей величиной цифр: столько-то спущено тралов, столько-то взято геологических трубок. И вот они идут на выбранную случайно, ничего не представляющую собой банку только потому, что она лежит на пути «Онеги» к полигону, где должен работать Чуваев. Было бы гораздо важнее отклониться на градус севернее и выйти на каньон, который всегда привлекал ученых и в котором что-то можно получить новое.

— Какой там каньон! Никак не можем! Время поджимает. Все эти непредвиденные задержки…

— Сократите время полигона Чуваева.

Хозяин каюты взглянул на своего собеседника как на бунтаря.

— Да бог с вами, голубчик! Чуваевский эксперимент готовился больше года. Сложнейшая аппаратура. Точные расчеты! Да и проблема-то какая! Колоссальная! Сам Николай Аверьянович ее курирует. А вы — сократить! Наоборот, Чуваев лишний денек просит.

— Ну и дайте ему этот денек. За счет ненужных геологических проб на Шарлотт. — Смолин почувствовал, как его охватывает раздражение против сидящего перед ним человека. — Лично я, Всеволод Аполлонович, никаким ответственным в этой комедии не буду. Я не артист и исполнять в спектаклях роль статиста не намерен. Полученные образцы посмотрю, сделаю все необходимое по своим обязанностям. Но от лицедейства избавьте. Пишите на меня докладную.

Смолин встал. Золотцев поднялся тоже. Подошел к нему, примирительно положил руку на плечо.

— Какая там докладная! Не хотите — не надо. Всегда найдется выход. Работайте над своим. Работайте, голубчик! Это тоже очень важно. Лады?

Тон начальника экспедиции был самым примирительным. Он словно оправдывался перед Смолиным. А ведь и в самом деле оправдывался. Неправедное дело в науке защищает. Это не наука. Это болото, в котором наука вязнет.

— И прошу освободить от полигона Чайкина, — сказал Смолин. — У него серьезнейшая работа над спаркером. Для науки это тоже важно. Для настоящей науки!

Он взял со стола листки радиограмм, сложил вчетверо, сунул в нагрудный кармашек безрукавки.

— А насчет радиограмм не волнуйтесь, все будет сделано как надо.

Когда уходил, спиной чувствовал, что Золотцев смотрит ему вслед и глаза начальника полны грусти и усталости. Не для его лет вся эта суета сует. А жесткие, как уголовный кодекс, обстоятельства заставляют шефа экспедиции разыгрывать комедии. Конечно, можно было бы и не поддаваться обстоятельствам. Но у многих ли для этого хватает сил?

Из своей каюты он позвонил Ирине.

— Конечно, заходи! Что-нибудь случилось? — встревожилась она.

Не переступая порог ее каюты, Смолин молча протянул листок радиограммы из Гамильтона. Ирина вздрогнула, словно заранее ждала горькую весть. Быстро пробежала глазами текст раз, другой…

— Тебе перевести?

— Что? — Она взглянула на него с удивлением, словно неожиданно обнаружила, что он рядом с ней.

Возле ее губ обозначились глубокие морщины, глаза медленно наполнялись слезами.

— Что значит «в тяжелом»? Он умирает?

— Это значит, что положение серьезно. Но я думаю, не столь уж безнадежно. Иначе бы написали без обиняков. Англичане не склонны к сентиментальности. Стало быть, крест не поставили.

— Ты так думаешь?

— Уверен. К тому же его отправили в Лондон. Безнадежного бы не отправили. А в Лондоне, конечно, сделают все.

Она благодарно кивнула в ответ.

— Все обойдется, Ириша! Я уверен, — повторил он и сам понял, как нелеп сейчас его бодрый тон.

Ирина молчала.

Смолин сжимал в руке листок другой радиограммы, из Киева, и ему казалось, что бумага обжигает кожу пальцев. Ирина вдруг заметила листок и лицо ее снова напряглось.

— Еще что? Говори! Из Киева? От Ольги?

Он нарочито спокойно опустил листок в карман.

— Не волнуйся! Эта телеграмма мне.

На совещании Золотцев зачитал список тех, кто участвует в работе на банке Шарлотт. В нем был и Чайкин. Когда называли его фамилию, он поднял голову и встретился взглядом со Смолиным. Лицо его залилось краской. Так, значит, он уже определился в дальнейшем поведении. Смолин так и предполагал: Чайкин успел познать искушения молодого, да раннего, и ему трудно стать другим. Будет для всех паинькой, и для Золотцева с его планами, и для Чуваева с его связями, и для помполита с его стенгазетами и характеристиками. Вот они, законы сегодняшнего мироустройства! В свое время Клод Кюри и его жена Мария Склодовска решительно отвергли все светское и суетное, включая ордена и звания, лишь бы не принести ради всей этой мишуры в жертву науку, которой посвятили себя безраздельно. Потому и стали великими, ибо величие — это самоотречение. Но то было в начале века. Много ли найдется таких в наш деловой век? Чайкину вместо того, чтобы с достоинством нести свою толковую, с хорошими мыслями голову ученого, приходится мелочиться, чуть ли не угодничать, потому что милостей от жизни не жди, ее, жизнь, надобно самому заранее обстоятельно обустраивать: и в Институт Мирового океана попасть охота, и в рейсы ходить хорошо бы, а для этого требуется приличная характеристика, и полезные связи с влиятельными людьми всегда пригодятся. Неужели это и есть современный взгляд на жизнь, трезвый и естественный? Генка, приемный сын Смолина, чем-то похож на Чайкина, тоже боек житейским умом, деловит, тоже норовит получше «вписаться в обстановку жизни». И вот так же дергает по-петушиному головой. От нервного напряжения, что ли, такое дерганье. Существовать согласно их принципам житейской эквилибристики — крепкие нервы нужны.