Николай Никитин - Круг. Альманах артели писателей

— Драться не умеют: кисель.

— Ну, как сумеют. До вечера продержимся.

Ну, а вечером?

А вечером — синь.

По сини потухающее пожарище. Пожар не пошел дальше: воля божья, ветер не туда; ветер дул в сторону зданий, погоревших в январе. Огромные головни и раскаленные кирпичи: Инструкторская Школа (гостиница «Виктория») и Губ. Комитет Партии (б. д. губернатора); дымились еще два-три дома рядом, обгорев.

А вечером синь.

От реки шел неломкий плотный туман, глыбами сырости и холодка обкладывая синеющие безогненные улицы. Туман шел с заливных лугов, растекшихся к дальним казачьим станицам: он оттуда мел на город этим диким безлюдьем. Город, истрепетавший весь день, заглушил днем и ночью пульсирующую электрическую станцию; по улицам словно прошелся пылесос, обсосавший тротуары, скверы, площади: все стало массивно, отряхнув налет праха, пыли; одичание и ужас поселились в массивах на ночь; началось это с первой темноты рано: часов с 7-ми.

По углам белые хлопья воззваний:

БРАТЬЯМ-КАЗАКАМ.

Без ламп в окнах, без уличных фонарей.

— Не зажигай, пожалуйста, света: стрелять еще будут.

— Жутко, мамочка.

— Ничего, завтра утром все решится: казаки придут.

Кремль еще не затихает, в бульканье летучих митингов погружены тусклые расплывы керосиновых фонарей. Но по весне оттаивает снег: расходятся митинги. Расходятся по городу ночевать — городские из мобилизованных, их никто не задерживает: некому задерживать.

За россыпью освещенных окон, в консистории, офицеры удушаемые многолюдством, толпятся, докуривая папиросы. Полковник Преображенский сидит усталый, морщины текут по лицу на его старомодный мундир — смешно: при полном параде поблекнуть! — он опустил голову, под редкими волосами, на которых остались еще следы редкого гребешка, светится слабый, мягкий человеческий череп. Полковник говорит хриплым рваным голосом:

— Господа офицеры! Ваши донесения я выслушал. Можете расходиться по домам…

Передохнув:

— Одну минуту подождите. Выслушал я… Слабо, господа офицеры. Организация никуда не годится. Это надо сказать прямо. Патрули на улицах есть?.. Я спрашиваю: есть? Капитан Солоимов!..

— Никак нет, Константин Григорьевич, послать некого.

— По домашнему. Плохо. Очень плохо. Нас можно взять голыми руками.

Покачал головой. Старик уже хотел распечь, но устал. «Хорошо бы остаться одному». С усилием он выпрямился, оглядел всех двумя яркими точками: очков.

— Ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Поздравляю вас с первой и основной победой, господа!

— Ур-ра.

Внизу, в Кремле враждебный шорох пополз с губ:

— Ишь, галдят! Рады!

— Откуда их столько набралось?

— Когда же большевиков расстреливать будут?

— Ночью. Дай отдохнуть. За часовней.

Часовня шарахнулась в угол, под склон холма, к стене. Туда повернулись глаза. Там и установилась — кровавая традиция.

— Со мной останется только капитан Солоимов и дежурный адъютант. Дежурный офицерский взвод где?

— В бывшем доме священника.

— Хорошо. До завтра, господа. Пораньше. К 9 не опаздывать. Караулы надежны?

— Надежны, господин полковник.

Разговор в темноте.

— У меня, поручик, в голове как кинематографическая лента: вспыхивает. Однако у Козьего Бугра не затихают.

— Продержатся ли?

— Продержатся: там Антипьев и Дуклеев. А Крамаренко даже свой иконостас обнажил, снял с сорочки и повесил на указанное место.

— Д-да. Только мобилизованные — не солдаты. А эта буффонада с орденами лишнее. И на сорочке носить и теперь надевать. Раздражает это зря.

— Пожалуй. А я ничему не верю. А вы заметили, что сегодня дрались только у гостиницы «Виктория» и около губернаторского дома? Чрезвычайки как не было никогда.

— Разбежалась. Ну, она еще явится.

— Да, с таким настроением не побеждают. Кто это сказал? Не помню. Если Чрезвычайка, по вашему, явится, — то зачем вы участвуете?

— Как зачем? Да я никогда об этом и не думал. А так из обывательщины. Обыватель тоже может быть героем. Я за семь месяцев позабыл, что я был хорошим офицером, а муку семье возил. Ну, а теперь — повторение пройденного.

— Оригинально, знаете.

— Да, оригинально. Я думал, что мы, мятеж затевая, обывателями не будем. Куда там. В первый день обывательщина заедает. Полковник Преображенский — или это мне показалось — соусом парадный мундир закапал.

— Да, он и в самом деле закапал. Котлету ел. Дочь прислала.

— Э-хе. В первый день. А Троцкий в Смольном в обморок упал. С голоду, и не спал. А тут парадный мундир. Подумайте: парадный. И соус. А артиллерии у нас нет.

— Так она у моряков.

— Разоружить. И никто не сказал!

— А сами вы почему не сказали?

— Да так, обывательщина. Обывательщина на службе — бюрократизм. Не долез до вождя. Потом забыл. В первый день: бюрократизм. Потери у нас есть?

— Кто их знает? Если есть, то небольшие.

— Ну, вот. Все-таки есть. А медицинская часть есть?

— Нет. Не видал.

— А политически мы как-нибудь обставили переворот? Перевернули и ладно. А когда собирались, то все тарахтели: меньшевики, кадеты, эс-эры.

— Ну, их к чорту. Завтра будут.

— Ну, к чорту. Пусть будут завтра. Это их дело.

— А вот артиллерии нет. Вернемся в Штаб. Вокзал бы можно обстрелять.

— Не стоит… Завтра. Жалко вам. Повоюем. А мятеж, думаете, мы подняли?

— Мы.

— Ну, это — вы оставьте ваши слезы, кушайте лимон. Он сам произошел, как будто нас и не было. И пройдет сам.

— До свиданья, поручик.

— Всего хорошего.

Фразы были лишены обычного дневного эхо: их без остатка пожирала темнота.

Не затихает.

Громко чиркает резкой перестрелкой со стороны города, пореже и беспорядочней — со стороны белого спиртового зарева, со стороны паровых барашков в зареве — почаще и пачками. Там же зелеными и красными слезами плачут семафоры. Все, что осталось от мирного времени: семафоры, вагоны, теплушки, даже черные маневровые кукушки, — сегодня на ночь все осталось в нежной какой-то нерешительности: ничего они неодушевленные, неотапливаемые не знают. Рабочие разошлись.

На вокзале безлюдно. Маратовцы, сменяясь, забегают в гулкий живот вокзала, поспешно возятся с едой, пьют и перебрасываются:

— Чего это второй батальон? Приехал он или нет?

— Должно быть, приехал. Они на пароходе насколько раньше нас выехали!

— А может по дороге задержали и разоружили?

— Это кто? Мобилизованные? Ты видал, как они стреляют?

— Как крестики! У нас так сорокалетние в шестнадцатом году палили.

— Эх, белая гвардия! К утру, должно быть, в атаку пойдем.

Северов лежал в своем вагоне и наблюдал (вагон, вы помните, был обит по его, Северова, прихоти алым бархатом, алый бархат всасывал весь свет: было полутемно, огромную роль в чрезвычайной нежности света играла та подушка, на которой Северов лежал, о подушке после, хотя она и не шерстила лица к ней прислоненного), наблюдал тот легчайший жар и ту сонливость, которые растекались извне, под верхними покровами мускулов, по всему телу. Лицо, погруженное в мягкий ворс подушки, улавливало тонкий сквозняк между шерстинками: лицу было прохладно. Рядом, должно быть, тревожно сопел паровоз, а со стороны города, может быть, еще тревожнее прыгала и тявкала перестрелка.