Николай Никитин - Круг. Альманах артели писателей
- Название:Круг. Альманах артели писателей
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Круг
- Год:1923
- Город:Москва-Петербург
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Николай Никитин - Круг. Альманах артели писателей краткое содержание
Артелью было организовано издательство с одноименным названием, занявшееся выпуском литературно-художественной русской и переводной литературы.
Круг. Альманах артели писателей - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
— Э, щоб вони вмерли.
А в станицах Кузьма Феногенов и другие прочие жмут жен. И жены рады и сладки, слаще изюма.
— Кузьма, не ходи к этим…
— Ни…
Ночью не знаешь — кто: степь или волк… И вот там же, в этот же волчий час, мимо таких же волчьих трав, дрожат в ветре другие брони. Другой идет навстречу, вырывая куски ветра. Другому имя: «N 14–7, имени Бела Кун». Он идет из Тихорецкой — от тихих рек — идет на Выселки, на новые места. Так же — как тот: две платформы — две трехдюймовки, два броневых каземата и в средине — классный.
И в классном тоже пьют чай.
Если бы птицей-Девой мелькнуть над степью, тронуть курганные струны Бояна о диве — как зреют нивы и травы под ветром броней, как брони ищут путину счастливой славы.
Сказано было — люди, жестче песка, суше пыли, несутся по рельсам и шляхам, кидаясь разрыв-травою, синим гремучим цветом.
Сказано было — их много… Там — в кудрявых станицах Кузьма Феногенов и баба, сладкая ночь изюмья, бабьи изюмьи ласки, кони усталые в поле, голые зверьи норы, звери кинули степи, норы оставили людям.
Сказано было — ветер вытер след половецкий, смял следы козара.
Сказано было — в ночь, в грозу люди искали Выселки.
Те искали — кому надоели тихие реки — откуда шел «N 14–7, имени Бела Кун».
И те — кто боялся, чтоб Екатеринов не стал Красным Даром — откуда шел «без номера, имени Л. Г. Корнилова».
Рельсы стучали и булькали. Была степь котлом. В душном пару варились деникинцы, ленинцы, генерал, и изюмья баба, и мышачья, ласковая грудка Лиды.
Прапорщик Евдокимов выпустил из своего купэ Лиду. Она спокойно прошла по коридору, узенькому — как коробка для перчаток, не оправив даже рубашку. А рубашка у нее совсем сползла к юбке. И даже под светом свечки в коридоре видно было, что грудь ее нацелована и раздражена — в красных поцелуйных пятнышках.
Прислушавшись к бульканью рельс — и подумав:
— Все это надо… Надо. Укипятится…
Прапорщик Евдокимов лег на диван.
И мысли Евдокимова, сквозные — как вода, сразу же заснули вместе с ним.
В классном «имени Бела Кун» начальник поезда блестел золотым пенснэ. Он согнулся над картой, пестро размеченной карандашами. Он был в кожаной куртке — ему было жарко — и поминутно скользило вниз с носа пенснэ, но снять куртку и вымыться он не догадывался.
А на соседнем диванчике комиссар Сосых, похожий в английском обмундировании на английского офицера, сосал трубку.
Оба пили чай из консервных банок.
Начальник поезда — бывший полковник Раменный — вместо трубки сосал усы. Усы были желты, хрустки и потны, как талый снег (это потому, что Раменному было жарко).
А комиссар был брит и суше бурой руды, той самой, что когда-то и он копал в своей стране, развороченной земляными карьерами. Страна та зовется Камнем, а русские зовут ее — Обдорье.
Там — низкое небо пудовое, тучи — тяжелые пуды, и лето быстрее ласточки — три месяца, земля цветная — железо и камень, а травы на земле не растут, душит их рудяной сок. Зверь там редкий и человека нисколь не боится. А отроги падают в обдорские дикие мхи — где человеку тяжело, где прожить может — да и то только летом — птица хищная-чайка, комар-едень и Никола святой обдорский…
Вот отчего молчит комиссар Сосых…
Но Раменный не молчит — ему кажется, что горят стены.
— Черт знает как летим.
И падала из рук его карта.
А если падало пенсне, то он ловил его картой.
— Не знаю, что и подумать… Ведь так мы наскочим, что и пылинок не соберешь.
— Ня собярешь…
Улыбался Сосых.
— Ня думай… ну ее к лешему… машину…
И когда говорил так комиссар, лицо его расплывалось — и видно было, что все это — губы бритые, трубка — все это чужое, наскоро припаянное, отваливается. Не английские гетры — а вогулий край, желтый каменный лед. А подо льдом долго спит черная рыба. У туманов снежных, у волосатых, мошерявых пней и елей — чему еще и теперь молится дед, привык понимать он —
Что человеку не годится спрашивать ночь, и что в грозу нельзя стоять под деревами — убьет.
Птица летает под молньей и рыба в грозу стаей подымается со дна.
Тот, кто знает это — сердце у того спокойно и просто, как рыба.
Что есть страшнее степных русских гроз, когда ночью ползут голубые тучи, внезапно лопаясь, а за ними плотная кайма воды сечет землю?
Вот поднатужилось все — ухнуло разом — взметнулось, вцепились травы корешками теснее в землю, упало небо, расколовшись, как чашка, полоснул по земле голубой плавленный нож, вырвался, и опять — и закричала земля, и перед тем как замахнутся над землей дождевые прутья, травы и нивы прижмутся друг к дружке, перешепчутся, перецелуются — в грозу умирать и страшно и сладко.
А у людей — обыкновенное дело. Люди хотят жить удобно. Говорит начальник поезда Раменный.
— Гроза нам выгода. Дуракам счастье… Ты скажи только, Сосых, почему нам такое счастье?..
— Пошто?
Комиссар потянулся, треснул костями, что крепкая ель стволом и опять лег.
— Видишь, рассчитываю я так, что дела у нас сурьезные… нам оно и подает, лупи т. — е… Оно правильно помогает. У зверя, скажем, есть душа, т.-е. мозг, как ему поступать. Ну, а в туче тоже свое субщество, скажем… К примеру — климат. Скажем — поезд у нас не зря… Только в машине не живет сила, спортилось — ну и ни на что, к лешему… А в природе нет того, чтобы зря. Когда и сгнил сучек, а и то что-либо обозначает. Чуешь, какое дело… Только ты не думай… ишь ночь.
И отсюда уходил комиссар Сосых в канцелярию, где на диванчике, рядом с пишущей машинкой, спала Элли Брайт, машинистка и секретарь бронепоезда «N 14–7, имени Бела Кун».
Вот ее эпопея.
Джордж Брайт — американец, офицер русской морской службы, муж Элли.
Море выходит из берегов — когда революция поднимает воды.
Море жадное, революция жадная, как воды. Тогда горело море, и офицеров бросала революция в воду. И даже этим нельзя было потушить ее жадность. Когда горит море, грозы играют в тучах. Кто помнит страшные Севастопольские ночи?.. Там, в водах — со снарядом, привязанным к ноге, — остался муж Элли, Джордж Брайт.
Революция и дно Черного моря.
И дальше идет Джанкой — и дальше еще Лепатиха и на путях стрельба, тифы, мешки, эшелоны — ветер и революция.
У Элли — двое детей: 5 лет мальчик, 3 лет мальчик. Но у русской революции — тиф, а потому революция отнимает у Элли обоих.
Море жадное, революция жадная, как воды. Но женщины так же жадны, как революция и как море.
Когда человеку скучно жить, он идет к ветрам, к ночам, к степи.
Элли ушла в ветры русские, в степную ночь.
Элли умеет с точностью печатать рапорта и аллюры.
Но говорит Элли так.
— Я не подразумевайт горе, жалько дети и муж бравый… Революций не жалько, коммунист. Делает пияница. Я — пияница. Луюблю революций, не надо жалько. Ничча!
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: