Владимир Попов - И это называется будни

Секрет отметок, которые объявлял Гребенщиков на селекторе, вскрылся довольно скоро — при подведении итогов месяца. Список на производственную премию был испещрен удержаниями. С Рудаева снята половина премии, с Шевлякова, цех которого имел наилучшие показатели, — сорок процентов. И так с начала и до конца списка. Арифметика оказалась элементарно простой. Поставил Гребенщиков тройку — долой три процента премии, двойку — пять, единицу — десять. Ноль обозначал ноль премии. Этой отметки удостоился начальник слябинга, и не столько за работу, сколько за строптивость характера, за пререкания на рапортах. Даже Флоренцев, освоивший проектную мощность конвертора в очень сжатый срок, и тот лишился тридцати процентов премии. Ходил он по цеху мрачный, злой и, чего за ним раньше не наблюдалось, срывался на ругань.

Попало от него и Серафиму Гавриловичу, с которым был всегда отменно вежлив, а за что — тот так и не понял.

Серафим Гаврилович еще не успел остыть от обиды, когда появился Борис.

— Не знаешь, какая муха укусила Флоренцева? — попробовал разведать он у сына.

— Муха умудрилась всех подряд покусать.

Борис рассказал отцу, что у всех начальников цехов испорчено настроение, и объяснил почему.

— А Шевляков так зашелся, что потом целый день валидол сосал, — закончил Борис свое повествование.

— Братцы мои, так это ж как в старое время — система штрафов! — завопил Серафим Гаврилович. — А вы все что, языки проглотили? Свою злость на нас вымещать будете?

— Я сегодня с ним крепко схватился. Не из-за себя, конечно, — из-за Флоренцева. С него не удерживать надо было, а премировать за освоение новой техники.

— И что?

— Уперся, как буйвол. Ты ж его знаешь. Буду писать министру.

— Эх, Боренька… — Морщины на лице Серафима Гавриловича пришли в хлопотливое движение. — До бога высоко, до царя далеко… Помнишь, что я тебе говорил насчет овечьей шкуры? Помнишь?

Серафим Гаврилович недовольно засопел и пошел поделиться печальной новостью с Сениным.

Но попытка разговорить Сенина успеха не имела. Полчаса назад Женя получил свою порцию вливания от Флоренцева, причем за пустяк, — на минуту задержал заливку чугуна, и на душе у него было прегадко. Сказал только:

— У меня такой метод воздействия вызывает обратную реакцию. Руки опускаются, желание работать пропадает.

Не удалось Серафиму Гавриловичу разрядиться, и негодование разбирало его все сильнее. Не сыновних денег было ему жаль, не о настроении сына он беспокоился. Этот выстоит. А другой, ну хотя бы тот же Флоренцев? Со зла прочихвостит мастера, тот — бригадира, бригадир — рабочего, и покатилась волна недовольства от одного к другому, как круги по воде. Докатится она и до семей. Каким сегодня Флоренцев домой притопает? Может, сам на жене зло сорвет, а не исключено, что и она на нем. Узнает о прорехе в бюджете — подбавит кислого. «Днюешь и ночуешь в цехе, скажет, а дерут с тебя лыко, как с липки». Не все ж такие, как Настя. Сколько ни принесешь — слова не скажет, даже искоса не взглянет. Вот сейчас он вполовину меньше зарабатывает, чем когда сталеваром был, а она попрекнула хоть раз? Наоборот, все на пенсию уходить подговаривает: пора, мол, перестать колготиться, дети самостоятельные, обойдемся. Так это Настя, ангельская душа. А иная копейку считает и поглядывает, как люди ее мужика расценивают. Нет гордее гордости, чем бабья. Все это нельзя снимать со счета.

Серафим Гаврилович не остался на рапорт, что делал всегда, удовлетворяя органическую потребность знать все, что делается в цехе, жить его интересами, решил отправиться в поисках правды.

В завкоме распределяли курортные путевки, и конца заседания он так и не дождался, в парткоме Подобеда не оказалось — уехал в цехи. «Эх, была не была!» — сказал себе Серафим Гаврилович и поехал в горком к Додоке.

И здесь ему пришлось подождать в приемной, но недолго. Секретарша впустила его в кабинет, как только оттуда вышли люди.

Крепкое рукопожатие Додоки и острый, упрямый взгляд сразу расположили к нему Серафима Гавриловича — почуял своего человека. «Такая рука не только штурвал танка держала, но и молоток», — решил он.

— Скажите мне вот что, товарищ секретарь горкома, — без всякого подхода приступил к делу Серафим Гаврилович, полуутонув в предложенном ему кресле. — Если вас ежедневно будут шпынять, а раз в месяц кожу сдирать, вы сможете хорошо работать?

В глазах Додоки загорелось хмурое любопытство — в этом кабинете он привык задавать вопросы.

— Вы полагаете, у меня сладкая жизнь? Меня тоже со всех сторон дергают, — проговорил с запинкой, соображая, к чему ведет Рудаев.

— И это вам не мешает?

— А что делать?

Серафим Гаврилович стал рассказывать о заведенной Гребенщиковым шкале удержаний, о том, как мешает он людям работать, как портит им жизнь.

Трудно вставать Додоке, трудно ходить. Все же встал, заходил, ничего не выказывая, ничего не высказывая. Только протез поскрипывал, как стиснутые зубы.

А Серафим Гаврилович продолжал:

— Он же нам в конце концов людей разгонит. Вон Шевляков, начальник доменного, уже на сторону посматривает. А заводу без него кру-у-то придется. Знаете, что до него в доменном было? Авария за аварией, ни плана, ни качества. А качество чугуна на стали, как вы знаете, отражается. Почему череповецкая сталь лучше нашей? Сталевары там лучше, что ли? Нет. Такие же. Чугун там лучше. Из хорошей муки и хлеб хороший получается. Сознательность — сознательностью, но сколько на сознательности ехать можно? Даст тот же Шевляков задки — бывайте здоровы! — наплачемся.

— У нас есть способ удерживать коммунистов, — с неосмотрительной прямотой сказал Додока и тотчас пожалел об этом.

— Э-э, вон вы куда гнете! — пристыдил его Серафим Гаврилович. — Значит, не снимать с учета. Это дело ума не требует. Надо создавать людям такие условия, чтоб они не разбегались. Мы вот знаем, что вы хамству препоны чините.

Додока отвел глаза.

— Да, да, мы все знаем. Знаем и то, какой раздолбай устроили вы продавцу в магазине, когда услышали, как он грубил покупателю. Было такое?

— Ну, было, — почему-то застеснявшись, неохотно отозвался Додока.

— А вот что это вы завод без внимания оставили? Ведь один хам может весь коллектив перепортить. Облаял тебя сегодня, завтра, каждый день, и ты — хочешь не хочешь — тоже лаять научишься. Кто Гребенщикова на этот трон посадил, кто Збандута отпустил? — Голос Серафима Гавриловича гудел, как растревоженный колокол.

— Обстоятельства так сложились. — Додока даже удивился себе — оправдывается.

— Обстоятельства не сами складываются, их люди складывают.

Не курит Серафим Гаврилович, только разве что за рюмкой иногда побалуется, и то не дома, чтоб жена не видела, чтоб Юрке дурной пример не подавать. А тут не выдержал. Приподнялся, потянул руку за папиросой и, уже взяв ее из жерлеца пачки, спохватился, попросил разрешения закурить.