Владимир Попов - И это называется будни

На смену доменному приплыл красавец мартеновский о шести трубах, поднятых в небо, как зенитки. Недолго строили его — всего два года, но как за это время шагнула вперед техника! Начали с шестисоттонных печей — кончили девятисоттонными. Море металла только за один выпуск одной порцией. А вот трубы коптят безбожно. Густой, тяжелый дым даже небо перекрашивает в тошнотворный ржаво-рыжий цвет.

— Вот когда над мартеном небо станет чистым и совесть у меня очистится, — грустно говорит Збандут. — А ведь было время — вы его не помните, вы только знаете о нем, — когда дым радовал. Даже плакаты такие красовались: «Дым фабрик и заводов — это дыхание Советской республики». Да, да! После разрухи гражданской войны дым знаменовал воскрешение жизни, за него боролись. А теперь с ним надо бороться.

— Что-то особой ретивости не вижу, — не без иронии откликается Подобед.

— Плохо помогаете. Кричать надо. Всем сообща. Хором. Одиночные вопли у нас — что вопль вопиющего в пустыне. Не достигают цели и не пронимают.

— Но голосов прибавилось!

— Только все робкие, отрывистые. А нужно бы, чтоб сигнал тревоги не замолкал. Как набат во время пожара.

Потянулось километровое здание слябинга и листопрокатного цеха. В этом цехе еще недавно Подобед работал помощником начальника по оборудованию. И он говорит с восхищением:

— Памятник героизму строителей. Одиннадцать месяцев, от первого колышка, забитого геодезистами при разбивке площадки, до первого прокатанного сляба. Сказка, рожденная Апресяном.

Из-за пригорка выныривает комплекс сооружений аглофабрики. Целый город. Первый спекательный корпус дымит всеми трубами, ветер подхватывает дымы и несет их далеко на поля. Резкий, въедливый запах сернистого газа висит в воздухе. Второй корпус еще стоит в строительных лесах.

— По-честному говоря, даже не верится, что вторая очередь дымить не будет, — признается Подобед и добавляет озабоченно: — Все-таки отчаянный вы человек. Так с фундаментами расправиться… Лупили вас в жизни мало или, наоборот, слишком много, так что иммунитет образовался, а?

— Такой иммунитет, знаете ли, до добра не доводит, — критически замечает Збандут. — Боль для чего природа изобрела? Чтобы сигнализировать об опасности. А когда она притупляется или вовсе исчезает, организм как бы слепнет.

— Разрешите понимать в переносном смысле?

— И в буквальном тоже.

Выехали в степь и как окунулись в пустоту. Анатолий Назарьевич дал полный газ и сразу оставил позади за собой вереницу машин. Упрямый, тугой ветер ворвался в окно, забился, заметался пойманной птицей в кузове.

Степь донецкая, привольная, необъятная! Но не просторами своими поражает она, а результатами труда человеческого. Куда ни глянь — всюду открывается глазу щедро оплодотворенная земля. Пролетают мимо поля подсолнечника с кокетливо приспущенными головками в ореоле пронзительной желтизны, сильная поросль кукурузы, спокойная однотонность хлебов, неожиданная голубизна гречихи. И нет-нет — врежется в ликующее многоцветье, вырастет и исчезнет за тобой сизая пирамида извлеченной из недр горной породы. Нещадно палит добрую эту землю солнце, иссушают суховеи, размывают обильные осенние дожди, грабят и обессиливают пыльные бури, но она остается верной своему делу. Из года в год приносит она людям пищу и одаривает теплом, таящимся в ее глубинах.

В этот ранний час земля пахнет необычайно остро и еще источает приятную сырость.

— Никогда не любил степи, — признается Збандут. — Всегда тянуло к лесу. А сейчас наглядеться не могу. И дышится легко, и смотрится без напряжения. Степь — самое наглядное свидетельство человеческого трудолюбия в борьбе с природой.

— Оказывается, вы тоже употребляете это нелепое словосочетание — борьба с природой, — фыркает Подобед. — Оно устарело куда больше, чем ваш плакат насчет дыма. Такой термин мог быть приемлем для первобытного времени, когда природа и впрямь была врагом человека. Все, кто там живет, — он показал пальцем на хуторок, замаячивший вдали, — не борются с природой, а приспосабливают ее к своим нуждам и потребностям. Правда, есть и такая категория людей в нашем далеко не совершенном мире, что борется с природой, причем довольно успешно, как ни протестует она, как ни возмущается. Загаживают воду, травят рыбу в реках и морях, перегораживают доступ к нерестилищам, вырубают леса.

— Загрязняют атмосферу, как мы с вами, — подхватывает Збандут.

— Вот-вот. Это борьба. Беспощадная и потому сверхрезультативная. — Помолчав секунду-другую, Подобед продолжает с затруднением: — Видел я фильм один документальный. О Байкале. Сделали студенты ВГИКа, чтобы запечатлеть навеки варварство, которое несет цивилизация. Необъятные площади вырубленных лесов, вокруг — оголенные берега. И итог этого варварства — пересохшие реки, заболоченные протоки и наступление песков. Безудержное, неотвратимое. Тысячи километров зыбучих песков, где еще двадцать лет назад их не было и в помине. Равновесие, которое устанавливалось природой миллионы лет, запросто губит одно поколение.

— О байкальском вопросе много дискутировали на страницах печати, но о наступлении пустыни я не слышал.

— И не услышите. Об этом «достижении» мы стараемся не шуметь. Мы больше специалисты по части песнопений. А песнопения, как известно, мало мобилизуют на войну с недостатками.

В стороне показался выселок из пяти хаток, издали походивших на игрушечные, протяжно и надрывно замычала у обочины корова. Мало-помалу припекало, парило, от зноя слегка дымилась вдали земля.

— Вот и получается, — говорит Збандут, задумчиво устремив взгляд в степь. — Пустыни путем героических усилий превращаем в зеленые долины, а новые так же старательно множим. — Он уже не смотрит в окно. Сидит, чуть подавшись вперед, опираясь локтем о колено, а подбородком о ладонь. — Интересно бы посмотреть этот фильм.

— А таким, как вы, не покажут. Его демонстрируют только самым идейно устойчивым, которые все могут выдержать.

Збандут не остался в долгу.

— И эти самые идейно устойчивые отдают дань целесообразности доисторического общества. Каменным топором много не вырубишь, костяным крючком лишку не выловишь, дымом от костра воздух не отравишь. Любопытно в эпоху научного коммунизма слышать панегирик в адрес первобытного коммунизма.

Подобед привалился спиной к сиденью, запрокинул голову, свел веки и сразу задремал. Но сон его был коротким — от силы пять минут. Открыл глаза, проморгался, сказал, оправдываясь:

— Читал до полночи «Вся королевская рать». Слышали?

— Я ее проглотил как только вышла.

— Любопытная вещь, но второстепенностей… Сейчас надо писать емко, иначе за новинками не поспеешь. Для меня главное в книге — проблема и трезвое назидание.