Владимир Попов - И это называется будни

Когда обстановка становится напряженной, люди бывают рады всякой разрядке и используют любой пустяк, чтобы посмеяться. Замечание Шевлякова развеселило всех, в том числе и Збандута.

— Знаете, что меня подтолкнуло на создание кодекса? — пересмеявшись, решил пооткровенничать он. — Результат социологического исследования на одном заводе с большой текучестью кадров. На третьем месте в числе причин из-за которых берут расчет, после неудовлетворенности заработной платой и квартирами, значится грубость и несправедливость руководителей. Так что, видите, моральная атмосфера в цехе не только фактор воспитания, но и экономический фактор. Текучесть кадров как ничто другое мешает хорошей работе. Ущерб по стране выражается в миллионах.

— Валентин Саввич, — подала голос Лагутина, — а ведь влияние морального климата предприятия на производственные успехи и на воспитание людей можно отметить в кодексе и даже сделать преамбулой его.

— Это уж на ваше усмотрение, Дина Платоновна, — точные формулировки и размещение материала.

Збандут вышел из-за стола, прошелся, разминая плечи, склонился над Зубовым.

— Что ж, очередь за вами, Данила Харитонович. Удивите нас своим умением смотреть в корень и делать выводы.

Его прервал резкий звонок междугородной. Подняв трубку, Збандут стал слушать. Что-то дрогнуло в его лице, что-то изменилось, хотя он и пытался сохранить обычную свою невозмутимость, которой даже немножко щеголял на людях.

— Решение окончательное? А если хотя бы днем позже? — полувопросом-полуподсказкой проговорил Збандут, при этом голос у него был необычно пригасший. — Странно. Странно…

На него откровенно уставился Гребенщиков, стараясь угадать, что могло привести в смятение этого на редкость владеющего собой человека. Замерли и остальные, почувствовав неладное.

— Можно сообщить инженерно-техническому персоналу? — с вялой неторопливостью, точно еще рассчитывая на невероятное, осведомился Збандут. — У меня как раз очная оперативка. — Выслушав ответ, излишне размеренным движением положил трубку.

Посидел немного неподвижно, без всякого выражения на лице, попросил у Зубова папиросу, закурил, впервые нарушив установленное им самим правило: в этом кабинете никто не курил, и, глядя сразу на всех и в то же время ни на кого откровенно встревоженными глазами, сказал через силу:

— Завтра я вылетаю в Москву, оттуда — в Индию. Завод примет… Андрей Леонидович.

Только после этих слов все поняли, что произошло.

Рудаева толчком повернуло к Шевлякову. Тот сидел с отвисшей, как при нокауте, челюстью. Переметнул взгляд на Гребенщикова — глаза холодные, а на губах задавленное ликование. Взглянул на Лагутину — и прочитал на ее лице муку. Нет. Больше. Страшнее. Бледная, сжав губы, она смотрела на Збандута так и только так, как может смотреть женщина в минуту прощания с любимым. Казалось, она забыла об условностях, забыла об окружающих и даже не старалась овладеть собой. Покатилась и упала на пол ручка, стукнула в тишине, как палка. «Ну нагнись же за ней, спрячь свое лицо, не кричи так о своей тоске», — молил Рудаев, цепенея от своего открытия.

Кровь бросилась ему в лицо. Не ревность сейчас разъедала его. Было мучительно стыдно за эту безмолвную публичную исповедь, смысл которой поняли все, кто невольно наблюдал за Лагутиной.

Пытаясь что-то изменить, как-то направить мысли людей по ложному следу, он проговорил, запинаясь:

— Валентин Саввич, это статья… Дины Платоновны… помогла вам…

— Да, да, конечно… это моя работа… это мое вмешательство, — ухватилась за спасительную подсказку Лагутина.

— Оставьте это самобичевание! — прикрикнул на нее Шевляков. — Причем тут вы…

— Никто тут ни при чем и не корите себя, ради бога, — Збандут останавливающе поднял руку и даже выдавил из себя улыбку. — Еду я советником по металлургическим вопросам в Бхилаи. А срочность… Я был предупрежден две недели назад, но почему-то решил, что этого не случится. И вот… Не заладилось там с доменными печами. Переменили руду, надо как можно скорее разработать новый режим. — Сделал паузу. — Что касается того дела, за которым нас прервали, надеюсь, что вы все вместе продолжите его и доведете до конца. Я хочу, чтобы вы всегда помнили: продукция завода — это не только металл, но и люди. — Взглянул на часы. — М-да, времени для сборов не больше, чем на рыбалку. Давайте прощаться.

Збандута сразу окружили. Посыпались слова сожаления, напутствия, пожелания. Только Лагутиной не было в этой толпе. Воспользовавшись общим замешательством, она незаметно выскользнула за дверь.

— Что, благородная отставка или совпадение обстоятельств? — напрямик спросил Збандута Подобед, тряся его руку.

— Кто знает… Возможно, позолотили пилюлю, а может… В свое время я готовил кадры руководящих работников для этого завода, в тяжелую минуту вспомнили. — Збандут подавленно замолк.

— И надолго вы?

— Понятия не имею. Как правило, туда посылают на два-три года.

Подобед схватился за голову.

— Мама родная!

Обида. До бешенства. До скрежета зубовного. И уязвленное самолюбие. Уязвленное этим невольно выставленным на всеобщее обозрение отчаянием. Что угодно, но исчезать было нельзя. Уж лучше разреветься прилюдно. Это выглядело бы странно, сентиментально, но не вызвало бы недоумения. У многих выступали слезы на глазах, когда Збандут прощался. Но выявить такое смятение чувств, такую глубину отчаяния — это выходило за грань приличия.

Рудаев задержался в приемной возле пустившей слезу Ольги Митрофановны. Хотелось, чтоб все видели, что та плачет, — общая беда у женщин — чувствительны, и Лагутина не исключение. Принялся демонстративно утешать ее.

— Ну что вы так горюете, Ольга Митрофановна? Вернется ваш Валентин Саввич. Конечно, первое время эта потеря будет и для вас ощутимой, но потом привыкнете. Не к такому привыкаем…

Говорил он умышленно громко, привлекая внимание тех, кто выходил из кабинета, — полагал, что таким способом хоть немного реабилитирует Лагутину. И заработал язвительную фразочку от проходившего мимо Гребенщикова:

— Не ту утешаете, Борис Серафимович. Ольга Митрофановна каждого директора оплакивает.

— Идите вы… знаете куда?! — вызверился Рудаев. — Вас она, во всяком случае, оплакивать не будет!

Уверенный в том, что Лагутина скрылась от излишне любопытных глаз у себя, зашагал к ее комнате. Дернул ручку двери — заперта. Постучал — молчание. Рванул дверь — не поддалась. Заглянул в замочную скважину — пусто. Сбежала.

Что могло хоть немного привести его в себя, вытеснить из головы сумбурные мысли, пригасить душевный накал? Цех. Только цех. Только привычный круг забот.