Владимир Попов - И это называется будни

Расстояние от заводоуправления до стоянки такси пролетела так быстро, словно уходила от погони. С облегчением юркнула в машину — здесь было проще справиться со своими чувствами.

Добралась. От обеда, предложенного тетей, отказалась, от традиционной беседы с дядей увильнула, сославшись на головную боль. Прошла в свою комнату, накинула на дверь крючок. Сняв туфли, чтобы не было слышно шагов, принялась ходить из угла в угол. Но легче не стало. Ничего отвлекающего, ничего отключающего. Стол, кровать, шкаф. Одно и то же, одно и то же. Бросилась ничком на кровать, но поза отчаяния только усилила отчаяние. Села на подоконник. Пусть хоть что-то мелькает перед глазами. Вот какие неожиданные обстоятельства потребовались, чтобы выплеснулась истина! Да, нравится ей этот человек, очень нравится. Ей давно казалось, что могла бы полюбить его, но что это уже произошло — не думала, не гадала. Только неизбежность разлуки сделала явным то, в чем не признавалась даже себе. Нестерпимая, не изведанная до сих пор боль. А разлука с мужем? Было больно, но не так. Там разлука была подготовленной, мысли о ней являлись все чаще, задерживались в сознании все дальше, пока, наконец, не сложились в решение. Там разлуку смягчало спасительное чувство избавления от постоянного гнета, от ежедневной трепки нервов, от изнуряющих переходов от любви к отвращению. Трезвый он был умным, обаятельным, пьяный — омерзительным. В каждом слове, а еще больше — в приступах нежности. В одном человеке — два разных, отдельно существующих несовместимых человека. Одного она любила, другого ненавидела.

Возможно, ее чувство к Рудаеву устоялось бы, не появись Збандут. Но самым нелепым было то, что от Збандута она ничего не ждала и ни на что не рассчитывала. Даже в воображении она не рисовала себе иной роли в его жизни, чем та, которую играла до сегодняшнего дня. Приятная отдушина, приемник, быстро настраивающийся на нужную волну, просто человек, в чьем понимании и сочувствии уверена. И все же сам факт его существования, постоянное восхищение им, непонятная тяга к нему как-то умаляли Рудаева, отдаляли его. А вот теперь, когда оборвалась эта тонкая нить, связывавшая ее со Збандутом, Рудаев, как ни странно, ушел совсем далеко. С ужасом подумала, что завтра, в их день, они должны увидеться, о чем-то говорить, ласкаться…

Сегодня Збандут окончательно покорил ее. Он превзошел самого себя. Занимаясь таким отвлеченным делом, как составление кодекса руководителя, так умело препарировал каждого, высмеял конкретные уязвимые черты и, не говоря обидных слов, заклеймил. И как много оказалось поучительного в его невинной, на первый взгляд, чудаческой затее. Будто говорил: «Я всех вас знаю, как облупленных, до поры до времени терпел такими, теперь, хотите вы того или нет, пришло время переделываться». Жаль, что этот своеобразный урок прервался.

И снова боль от сознания, что прервался, собственно, не урок — прервалась деятельность Збандута на этом заводе. И себя было жаль. Ощущение пустоты внутри, выпотрошенности. А Борис все-таки молодец. Бросил ей, утопающей, спасательный круг. Вряд ли ему удалось перехитрить всех, но ценно уже то, что он пытался сделать это, пусть даже из соображения самозащиты. Как поведет он себя дальше? Чувство ревности ему не чуждо. А нужно ли его разубеждать? Поймет, смирится — возможно, все потечет по-старому, только тише, спокойнее, как замерзающая река. Не поймет — что ж, придется расстаться. Ужаснулась тому, что при этой мысли не испытала ни сожаления, ни боли.

За окном заскрипели тормоза, остановилась машина. Лагутина сжалась. Ощущение такое, как будто попала в ловушку. Объясняться с Борисом сейчас, когда не перебушевала буря, — нет, это невозможно. Хотя бы завтра. Еще наговорит сгоряча лишнего, чего назад не вернешь и о чем потом пожалеешь. А его надо пощадить, он ни в чем не провинился.

На звонок она не вышла. Кто-то отпер дверь, кто-то прошел в столовую.

— Дина, к тебе.

Вздохнула, набрала полную грудную клетку воздуха, как это делают, готовясь прыгнуть в воду, и вышла.

Перед ней стоял Збандут. Осторожно взглянул на нее и сразу опустил глаза, чтобы не смущать ее, не растравлять, не стараться увидеть на лице то, что она тщетно пыталась скрыть. Придвинул ей стул, сел сам. Но слова нашел не сразу.

— Ваше исчезновение не осталось незамеченным. — В голосе не упрек — сожаление. — Но что поделаешь. Бывает такое, когда мы выходим из-под своего контроля.

Она молча кивнула: да, как ни прискорбно, все это так.

— Простите за вторжение, Дина Платоновна, но я не мог уехать, не попрощавшись с вами.

И опять молчание в ответ. Томительное, долгое.

— Я боюсь, что Борис Серафимович заподозрил больше, чем следует. Как убедить его в том, что мы никаких границ не переступили, что мы без вины виноватые?

Дина Платоновна пожала плечами, выразив этим движением полное безразличие к тому, как все обернется.

— Он очень хороший человек. И мне бы не хотелось…

— А как можно исправить то, что произошло? — Дина Платоновна отважилась поднять повлажневшие глаза. — Ведь произошло, Валентин Саввич…

Он понял, чего она ждала. Ждала признания, что и его чувство тоже сильно, что и ему нестерпима мысль о разлуке, но не слукавил, не пошел навстречу ее желанию. Ответил балансируя, как на проволоке:

— Мне легче, чем вам. Я уезжаю — вы остаетесь. Я не один, а вот вы… не знаю. Со мной будет жена, и без нее теперь я никуда. Должен признаться, что большей опасности, чем здесь, я еще не подвергался…

Слова Збандута отрезвили ее, как холодный душ. Она постепенно овладевала собой.

— Зачем вы приехали? — спросила обыденно.

— Пожать вам руку на прощанье.

— Как сестре в пережитой житейской борьбе.

— Хотя бы…

Она усмехнулась.

— Что ж, жмите.

Он взял ее холодную, будто неживую руку с тонкими, длинными пальцами, подержал, как беспомощного птенца на раскрытой ладони, опустив голову, прижался губами.

Еще издали заметив у дома Лагутиной черную директорскую «Волгу», Рудаев круто затормаживает машину, прижимает ее к тротуару. Глупо проехать мимо — все равно кто-нибудь заметит, хотя бы шофер, глупо стоять и ждать, словно соглядатай. Все глупо. Но он стоит и ждет.

Вскоре из калитки выходит Збандут. Задумчивый, подавленный, он долго топчется, глядя во двор, как будто собирается вернуться. Вынув папиросу, чиркает спичку за спичкой, но они не загораются. Остервенело бросает коробок на землю, лезет в машину.

Странное безразличие овладевает Рудаевым. Видеть Лагутину сразу расхотелось. «Позволь, ничего особенного не произошло, ничего не добавилось, — внушает он себе. — Всякий воспитанный человек заедет попрощаться». И все равно заходить не хочется. А подспудно вызревает еще один затормаживающий мотив: неразумно появляться вслед за Збандутом, когда образ его не размыт хоть несколькими часами разлуки. И можно ли врачевать такую болезнь во время обострения?