Владимир Попов - И это называется будни

Три недели Зоиного триумфа промчались быстро. Подошло время переезжать театру в другой город, и балетмейстер предложил Зое постоянную работу в труппе. Она предполагала, что это может случиться, и не была застигнута врасплох. Но оторваться от всего того, с чем сжилась, от привычной среды, разлучиться с Женей, который ходил хмурый, как осенний день, с матерью, и без того не избалованной дочерним вниманием, — об этом она и подумать не могла.

Тогда балетмейстер стал убеждать ее поехать на время, на несколько месяцев. Втайне он конечно же надеялся на магическую притягательность огней рампы.

Делал он это умело, говорил в тоне приподнятом:

— Ну чем вы рискуете, Зоя? Что потеряете? Посмотрите города, поживете нашим театральным бытом. И утвердитесь как балерина. А новая роль? Разве она не манит вас? Жизель — это же вы! Адан будто специально для вас написал этот балет. Платить вам будем по высшей ставке.

И директор театра проявил оперативность. Фабричное начальство взял в союзники, переговорил с Зоиной матерью, с Верой Федоровной. К Жене он тоже нашел подход.

— У нас коллектив высокоморальный, — убеждал он. — В основном все семейные, богема к нам не прилипнет, так что в отношении каких-либо притязаний… можете быть совершенно спокойны. Ну, а если говорить о росте, о месте в жизни, о признании… Поймите, какие возможности открываются перед вашей женой. Отнять их — это преступление. Перед ней, перед совестью, перед искусством, если хотите.

И Женя сдался. Больше того — даже пристыдил Зою за нерешительность. А чтоб разлука не показалась им такой долгой, пообещал вырваться на недельку в отпуск, когда театр будет в Краснодаре.

О том, что его мучает предчувствие, будто они расстаются навсегда, он не признался Зое.

По занимаемой должности Алла Дмитриевна Гребенщикова не принимала участия в селекторных совещаниях. За работу всех лабораторий завода отчитывался заведующий центральной лабораторией. Но ежедневно в одиннадцать она приходила в кабинет начальника мартеновского цеха и слушала, как проводит эти совещания муж. Поскольку она исподволь наблюдала за Галаганом, ей казалось, что муж измывается над ним больше, чем над кем-либо другим. Алла старалась в эти минуты не встречаться с Галаганом глазами, чтобы не усугублять его горечь, а еще потому, что сама сгорала от стыда за мужа. К счастью, Галаган понимал ее и даже успокаивал:

— Не сокрушайтесь, Алла Дмитриевна. Тут уж ничего не поделаешь. Натура такая. Нравится человеку всех изображать олухами, чтоб на этом фоне торчать пупом.

Все попытки урезонить мужа заканчивались ссорами. А урезонить нужно было во что бы то ни стало. Ради него же. Метод, которым он пользовался, недовольство, которое вызывал, в конце концов могли обернуться против него самого. В душе у Аллы поселилась тревога и не давала дышать спокойно. Угнетало и сознание собственного бессилия. Она чувствовала себя как пассажир в машине, у которой отказали тормоза. А поговорить было не с кем и поплакаться некому. Друзей у нее здесь так и не завелось. Вокруг их семьи давно выросла и разрасталась стена отчуждения.

Как-то на лестничной клетке в заводоуправлении Алла столкнулась с Лагутиной и поначалу даже немного оторопела, не зная, как та отнесется к ней.

Они не виделись давно, хотя и симпатизировали друг другу. У каждой свои дела, свои заботы, да и общаться открыто не представлялось возможным — Лагутину не выносил Гребенщиков, а делать тайну из их встреч было унизительно.

— Пойдемте ко мне, — предложила Лагутина, тепло пожимая Алле руку.

Изменилась Дина Платоновна с тех пор, как они виделись последний раз. Потускнела. Появилось горестное выражение на лице, опустошенными стали глаза.

— Что с вами? — спросила Алла. — Приболели?

— Просто хандра одолела.

— Небось допекает мой супруг?

— А кого он не допекает? Ну, что у вас? Как ребята?

— Ребята — как все ребята. Шалят в школе, шалят дома. Но учатся очень хорошо, хотя не прилагают особых усилий.

— Наследственность…

— Светлану отдала в балет к Сениной. Показала ей «Муху-цокотуху» в исполнении малышей, и с того времени не стало в доме покоя: танцевать — и баста. Впрочем, я и сама об этом не раз подумывала. Отец возражал — она ведь еще музыкой занимается, но мы выступили против него единым фронтом и победили. — Слово «победили» Алла проговорила так торжественно, что было ясно: одерживать верх ей удается редко и с большим трудом.

— Вам надо бы одержать над ним еще одну победу, — вымученно улыбнулась Лагутина. — Это было бы благое дело как для него, так и для коллектива.

— Вы что имеете в виду?

— А вы сами не догадываетесь?

Алла наклонила голову.

— Пробовала. Но разве он поддается увещеваниям? — Сказано тихо, а прозвучало как крик. — Все мои атаки ни к чему не приводят. После каждого крупного разговора он объявляет мне «холодную войну» и дуется по неделям. Нет, жена в этих вопросах… Притормозить его может только что-то извне. Пока почему-то все терпят. Огрызаются полегоньку, но чтобы кто-нибудь дал решительный отпор… Ну хотя бы ваш Рудаев. Почему он молчит?

— Он уже не мой… — В голосе Лагутиной послышалось отстоявшееся страдание.

— Дина Платоновна, милая… — Алла запнулась, не зная, что предположить.

«Значит, далеко не всем известно о нашем разрыве», — со странным облегчением подумала Лагутина и тотчас пожалела, что проболталась, — Алла ждала уточнения.

— Все на свете имеет свой конец… — как-то неопределенно произнесла Лагутина. — Что касается отпора… Не судите походя. У нас люди щадят авторитет руководителя, даже если он сам его не щадит. — Лагутина смотрела на Аллу и в то же время мимо нее. — Только этим можно объяснить их смирение. И очень жаль, что он этого не понимает. Уверен, что всех задавил страх, и это его вполне устраивает.

— Не мешало бы, чтоб его кто-то встряхнул. — Глаза Аллы, только что сухие, наполнились слезами. — Будь проклято это директорское кресло! Сел в него — и как подменили.

— Эх, Аллочка, да разве кресло портит человека? Человек портит кресло, — беспощадно проговорила Лагутина. — Валентина Саввича не испортило, потому что он принадлежит к категории людей, которые, получив власть, радуются представившейся им возможности по-доброму влиять на человеческие судьбы, оказывать ощутимую помощь. Иными словами, употребляют свою власть во благо. А если и прибегают ко злу, то лишь затем, чтобы пресечь зло.

— Для меня всего ужаснее крушение надежд, — продолжала Алла, захлебываясь от напирающего желания высказать все до самого донышка. — Я всерьез поверила, что Андрей стал другим. Он и в цехе последнее время был терпим, и как главный. А вот освободился от сдерживающего начала — и сбросил с себя маскировочный халат. Но что я чувствую себя обманутой — в этом нет особой беды. Хуже, что все чувствуют. Накопится недовольство, перейдет «критическую величину» и обретет свойства урана…