Людмила Уварова - Концерт по заявкам

— А знаешь, — продолжал он, чуть приглушив приемник, — на днях мне приснилось, будто я с Мишей Ширяевым в машине еду и Миша нажимает на тормоз, а машина едет все быстрее и вот-вот, кажется, мы угодим прямехонько к немцам…

— Страшно было? — спросила Ирина Леонидовна.

— Во сне-то? Конечно, страшно, — признался он. — Чего скрывать.

Оборвал себя, прислушался.

— Фронтовые друзья Сергея Соколовского, ветераны Северо-Западного фронта, слушайте стихи, которые он посвятил памяти своих однополчан. — Диктор чуть помедлил. — Читает автор, Сергей Соколовский.

Ирина Леонидовна изумленно глянула на мужа:

— Вроде бы твой однофамилец?

— Постой, — сказал он. — Слушай.

Это был его голос, немного иначе звучавший по радио, и все-таки принадлежавший только лишь одному ему.

Вот он произнес последние слова:

Сергей Алексеевич еще подождал немного, потом выключил приемник. Она молча, ошеломленно смотрела на него, все никак не могла опомниться.

— Ну и ну! А я и не знала, что ты поэт, — произнесла наконец. — Столько лет живем, а не знала и не подозревала…

— Я не поэт, — ответил он искренне, без всякой рисовки. — Просто иногда пишу стихи, только никому, даже тебе никогда не говорил об этом.

— Напрасно, я полагала, ты от меня ничего никогда не скрываешь.

Он положил руку на ее плечо:

— Прости, Тимофей, больше не буду.

— Выходит, тебя записали на радио? — спросила она. — Когда же?

— Недели две назад. Я решил сюрприз устроить и тебе, и всем нашим.

— Хорош сюрприз, — возразила она. — Я ладно — с тобой вместе слушала, а все остальные твои друзья? А вдруг они так и не включили бы радио?

— Включили, — уверенно ответил он. — Неужели ты думаешь, что я не предупредил их?

Не по-осеннему долгий, жаркий день еще был в самом расцвете. В глубоком синем небе задумчиво проплывали медленные облака, такие легкие, невесомые, казалось, пролетающий мимо самолет скрывался вдалеке, а облака продолжали по-прежнему плыть друг за дружкой, невозмутимые и безмятежные. Рядом на бревно села стрекоза, сказочно красивая, необыкновенной расцветки, вся бирюзово-изумрудно-сапфировая, с длинными, на взгляд колючими усиками. Посидела немного, поводя тугими усиками, словно антеннами, потом взлетела, плавно кружась, как бы предлагая вволю полюбоваться собой, потом метнулась куда-то в сторону, взмыла вверх и скрылась из глаз.

— До чего хороша, — проговорила Ирина Леонидовна.

— Кто?

— Стрекоза, вон улетела, видишь?

— Ничего я не вижу.

Он думал совсем о другом.

Как все-таки странно, удивительно представить себе самое, казалось бы, простое: вот так же будет светить солнце, и медленно увядать трава и вновь наливаться зеленой силой весною, и так же метнутся вверх друг за дружкой неутомимые пчелы, и яблони по весне покроются белым, нежным цветом, а тебя не будет. Никогда не будет. Никогда.

Вот так же, как никогда уже не будет мамы, отца, как не будет тех близких сердцу друзей, которые ушли один за другим в течение этих лет.

Когда-то Миша упрекал его:

— А ты, старый, склонен к философствованиям на мелководье, да-да, не спорь, именно на мелком месте!

— Почему ты так говоришь? — спросил Сергей, нисколько, впрочем, не обидевшись.

— Потому что, сколько ни рассуждай, все одно ничего не исправишь и не добавишь, — ответил Миша, задыхаясь и вытирая платком багровые щеки. — Потому — мой тебе совет: меньше разглагольствуй да философствуй, а больше живи.

— Что значит, больше живи? — спросил Сергей, и Миша ответил:

— Радуйся тому, что живешь, и дело с концом. Уразумел?

Словно бы он еще раз услышал эти грубые благодатные слова.

И в самом деле, стоит радоваться тому, что живешь!

И пусть непрочно, преходяще все то, что живет и радуется на земле, пусть мелки заботы, окружающие нас, и суета, в которой приходится жить, заслоняет подчас что-то значительное, самое, казалось бы, важное.

Но может быть, в этом и состоит главное благо жизни — окунуться с головой в привычные дела, в обыденность, в повседневные заботы, зато тогда уже не останется времени для печальных, горестных размышлений, грустных мыслей, от которых не уйти, не спрятаться.

И еще он подумал о том, что порой сам человек не сознает собственной силы и выносливости.

Когда-то начальник медсанбата, в котором служил отец, говорил: «Защитные силы организма велики и многообразны, мы даже и представить себе не можем, как вынослив и по-своему могуч человеческий организм… — И прибавлял с усмешкой, редко освещавшей хмурое его лицо: — Случается, и валенки с заплатками куда дольше живут, чем новые, только что купленные…»

— Знаешь, — начала Ирина Леонидовна, — чего бы мне хотелось?

Он не сразу ответил, все еще погруженный в свои думы:

— Чего же?

— Чтобы ты прочитал еще раз свои стихи.

— Так ты же уже слышала их.

— Хочу еще раз послушать и смотреть на тебя, как ты читаешь.

Он скупо улыбнулся:

— И смотреть захотелось? Вот ведь какая…

Помедлил немного:

— Ладно, слушай тогда.

И снова прочитал те самые стихи, которые она уже раз слушала.

Объявление висело на двери телефона-автомата. Зеленым фломастером по белому полю. Я подошла ближе.

«Совершенно бесплатно отдается щенок, ирландский сеттер, очень красивый, умный, послушный, любит детей, прекрасный сторож, легко поддается дрессировке».

Объявление буквально вопило: возьмите! Бога ради возьмите щенка ирландского сеттера! Отдается, совершенно бесплатно!

А почему, собственно, бесплатно, подумала я. Ведь ирландский сеттер стоит дорого, чуть ли не полтораста рублей просят за щенка, а тут бесплатно? Почему все-таки?..

Мне вдруг захотелось пойти поглядеть на этого ирландского сеттера, что это за чудо-юдо такое, верх совершенства, собрание всех, какие только имеются, собачьих достоинств, которого отдают задарма…

К счастью, оказалось, сеттер жил не очень далеко от моего дома.

Дверь мне открыла девочка, худенькая до того, что, кажется, поистине могла бы проскользнуть в неплотно закрытую дверь автобуса, острые, чуть приподнятые плечи, длинная шейка, огромные, почти в пол-лица, темно-карие глаза в густых ресницах. При виде меня глаза ее блеснули, словно бы стали еще больше.