Людмила Уварова - Истории от первого лица

Я спросил весело:

— Никак почуяла, что сын идет, к тому же голодный, как людоед, в конце рабочего дня?

Она ничего не ответила, молча стояла, смотрела куда-то поверх моей головы.

— Что с тобой? — по-прежнему весело спросил я. — Ты что, мама, глядишь на меня так, словно мы только что познакомились?

Она разжала губы, сказала как бы через силу:

— Отец скончался.

— Кто? — переспросил я. — Отец?

Она повернулась, и я прошел вслед за ней в квартиру.

Отец был в командировке в Болгарии, поехал передавать свой опыт строителям новых районов в Софии, пробыл в командировке дней десять, иногда звонил нам, зычному голосу его было тесно в трубке, и он рвался наружу, подобно птице, залетевшей в помещение.

— Как вы там? Рассказывайте…

Мама села за стол, я сел возле нее, обнял ее за плечи. Я все еще никак не мог до конца осознать значения слов, произнесенных мамой: «Отец скончался…»

Выходит, отца нет? И уже никогда не будет? Да этого же быть не может! Неужели я никогда, никогда больше не увижу отца, не услышу громкий его голос, и он не будет по вечерам заходить в мою комнату, не будет ездить со мной на зимний подледный лов и ночевать летом рядом в палатке и не будет рассказывать различные истории из своей, как он выражался, бродячей жизни?

И не наденет Девятого мая все свои ордена, не пойдет к Большому театру, так, как он ходил из года в год. И не промолвит, вернувшись домой:

— А нас все меньше и меньше…

И не скажет мне на прощанье, как говорил обычно, когда уезжал куда-нибудь:

— Береги маму. Она у нас одна.

Я не помнил, чтобы отец когда-нибудь ссорился с мамой. Нередко она принималась пилить его за что-то, что ей не нравилось. Пилила она его, что называется, со знанием дела, методично, упорно, щеголяя безупречным знанием литературных примеров, приводя высказывания всевозможных великих писателей, а отец отмалчивался, и мама постепенно остывала.

Но однажды она довела отца до того, что он не на шутку вспылил, схватил ее на руки и посадил на шкаф.

Мама на миг лишилась речи, а он сказал:

— То-то!

И вышел, сильно-хлопнув дверью.

Правда, спустя минут пять он вернулся. Мама плакала, сидя на шкафу. А он снял маму, стал баюкать ее, словно маленькую…

Так было один-единственный раз. Отец оставался постоянно сдержанным, невозмутимым, мама ругала его, он молчал, лишь изредка усмехался про себя. И мама после говорила мне:

— Вот таким и должен быть настоящий мужчина, спокойным и сильным. И еще — снисходительным к женским слабостям…

…Я обнял маму, она не шевельнулась.

Я не знал, что ей сказать, какие слова выговорить. Мы оба молчали, потом она сказала:

— Завтра из Софии прибывает самолет с гробом.

— В котором часу?

— В три часа дня. Его встречают из управления.

— Я тоже поеду, — сказал я.

— Он умер утром, около семи часов, — сказала мама. — Сел бриться, заказал разговор с Москвой и вдруг упал. Вошел официант в номер, принес завтрак, а он еще дышал…

Мама замолчала, потом спросила с надеждой в голосе:

— Наверное, он не мучился, как думаешь?

Я промолчал. Что я мог сказать ей? Сейчас я был уже не студент третьего курса, не самый длинный парень со всего нашего потока, а тот, маленький, очень худой, отец звал меня «глистеныш», с цыпками на руках и выгоревшими волосами, каким я был некогда, тогда, когда отец был здоров, когда я видел его каждый день…

О, как же я был счастлив тогда! Счастлив необыкновенно, исключительно, хотя, само собой, как оно и бывает, не сознавал своего счастья…

Никогда не забуду томительные часы ожидания в Шереметьевском аэродроме.

Мы стояли на кромке летного поля, куда прибывают грузовые самолеты, я и трое из строительного управления, где работал отец.

Приземлялись самолеты из Уганды, из Лондона, Нью-Йорка, Парижа, а из Софии все не было.

В справочном окне нам сказали, что самолет опаздывает.

Кто-то, кажется, заместитель отца, толстяк с выкаченными, будто бы постоянно недоумевающими глазами, в распахнутом пиджаке и с расстегнутым воротником рубашки — ему всегда было жарко — тоскливо протянул:

— Вот это да! И сколько ждать, никто не знает…

Боря Борисков, секретарь комсомольской организации управления, веселый и добродушный парень, переглянулся с главным инженером, Иваном Фомичом:

— Что ж, подождем…

Отец считал, что я унаследовал главную его способность — чувство собеседника. Он почти всегда безошибочно знал, что чувствует, о чем думает человек, находящийся рядом.

И я тоже нередко ловил себя на том, что вдруг проникался каким-то особым знанием, понимая, чего хочет мой собеседник, чтобы я замолчал или, наоборот, чтобы говорил еще или чтобы я ненароком не сказал о чем-то, чтобы я ушел или остался, потому-то, наверно, мне приходилось редко ошибаться в друзьях и немногие мои друзья никогда не предавали меня…

Я посмотрел на заместителя отца, на Борю, на Ивана Фомича и без лишних слов сразу все понял: им всем охота отправиться пока что в ресторан. И тут же я мимоходом вспомнил, что утром я выпил только стакан чаю, и все. Даже куска хлеба не съел.

Боря поднял голову кверху. С неба капнула тяжелая капля. Еще и еще…

Начался нудный, уже по-осеннему нескончаемый дождь, хотя стояла еще середина сентября.

— Хорошо тому, кто уезжает, — сказал Иван Фомич. — В дождь уезжать — добрая примета!

Сказал и внезапно испугался. Сам понял, как нелепо звучат сейчас его слова о доброй примете. Я чуть было не спросил:

— А какова эта примета для тех, кто, вроде нас, встречает самолеты?

Но не спросил. Ни к чему. Вместо того сказал:

— Пошли закусим…

И все трое обрадовались, с благодарностью взглянули на меня, хотя заместитель отца, самый изо всех лицемерный, как бы недовольно произнес?

— Стоит ли?

— Стоит, — ответил Боря Борисков.

Мы пошли с Борей вперед, а заместитель с Иваном Фомичом позади, Боря сказал:

— Не выношу этого суслика!

Я промолчал, подумав, однако, о том, что тоже не выношу заместителя, и о том, насколько было бы лучше, если бы этот суслик оказался на месте моего отца…

В ресторане аэродрома, большом, нарядном, пронизанном праздничным ожиданием чего-то необыкновенного, торжественного, было немного народу.

То и дело раздавался бесстрастный, словно бы отливавший металлическим блеском женский голос:

— Прибыл самолет из Вены…

— Заканчивается посадка на самолет Москва — Будапешт…

— Начинается регистрация билетов на самолет Москва — Брюссель.

Нам принесли маринованные грибы, ветчину с зеленым горошком, столичный салат и графинчик водки.

Заместитель с грустным видом налил всем водки в рюмки, вздохнул:

— Приступим, что ли…

Иван Фомич застенчиво отхлебнул из своей рюмки. Я чувствовал, что ему совестно передо мной оттого, что нравится сидеть в этом красивом и элегантном зале, пить ледяную водочку, закусывать ветчиной, нежирной и в меру соленой…