Людмила Уварова - Истории от первого лица

Я входила в комнату, он начинал мгновенно лучиться радостью, острил, первый смеялся своим остротам, не переставая следить за мною взглядом, по-собачьи преданные глаза его не отрывались от меня, а мне было смешно, потом становилось жалко его, и, злясь, прежде всего на саму себя за то, что жалею его, потом уже злясь на него, чего, в самом деле, ходит из вечера в вечер, я старалась побольней уколоть его, язвила словами, почти в открытую высмеивала его преклонные, как я выражалась, годы, грузный вес, стремление молодиться, а он все-терпел и смотрел на меня собачьими глазами.

Потом я поступила в университет, в первый же год отправилась в совхоз убирать картошку, а когда вернулась, узнала, что Стах-Заборский умер. Смерть его была легкой, он не проснулся утром.

Мама жалела его, даже плакала, когда вспоминала, какой он был некогда красивый, элегантный…

— С ним вместе умерла моя юность, — говорила она.

Бедная мама! Как бы я ни любила ее, я не могла не признать, что юность ее окончилась значительно раньше, ведь маме шел сорок пятый год, на мой взгляд, это была еще ненастоящая старость, но во всяком случае достаточно пожилой возраст.

Вот так он исчез из моей жизни, этот человек, может быть, единственный, кто любил меня тогда; странное дело, тогда же я внезапно ощутила, что мне не хватает его.

Когда кто-то звонил в нашу дверь, я бежала в переднюю открывать, и все казалось, это он стоит на пороге, большой, седеющий, грузный, глядит на меня прекрасными некогда глазами и говорит что-нибудь вроде: «Вот шел мимо, решил зайти…»

Может быть, именно этот человек, над которым я подсмеивалась почти в открытую, научил меня различать подлинное чувство от легкой влюбленности, необременительного флирта, увлечения, которое, мгновенно вспыхнув, почти сразу же гаснет…

Я окончила университет, стала преподавать немецкий язык в школе рабочей молодежи.

В ту пору мои родители получили новую квартиру на Котельнической набережной, неподалеку от высотного здания.

Мы переехали из коммуналки на Сретенском бульваре, в которой я родилась и выросла, в отдельную квартиру, впервые в жизни у меня появилась своя комната.

Это было непривычно для меня — я могла в любое время, в любой час закрыть дверь, запереть ее на ключ, остаться одной и делать все, что мне угодно: читать, или дремать, или слушать музыку, или думать о чем-либо…

И никто, ни одна душа не могла помешать мне.

Думала я тогда чаще всего о Валентине Здрокове, он учился в одиннадцатом классе, был моложе меня на два года и работал заместителем администратора в одном творческом клубе.

Работа у него была, как говорится, непыльная. Надо было уметь разговаривать с многочисленными посетителями, выписывать пропуска, вежливо командовать тремя контролерами и четырьмя дежурными.

Он превосходно справлялся со своими обязанностями — был обходителен, вежлив, очень хорошо воспитан, хотя его мать уделяла ему немного внимания, она была микробиолог, с утра до вечера работала в своем институте, где заведовала лабораторией, часто ездила в научные командировки, зарабатывала довольно много, но, будучи безалаберной и решительно бесхозяйственной, никогда не знала о том, сколько у нее денег, хватит ли прожить до следующей ее получки.

Зато Валентин знал, сколько у них денег и хватит ли им прожить.

Финансами он распоряжался умело, потому что, как я поняла по некоторым деталям, был в достаточной мере скареден, но старался скрыть свою скаредность и очень любил играть роль широкого бесхитростного парняги с душой нараспашку, которому ничего не жаль.

«Гуляй, Вася, деньги подешевели», — была его любимая поговорка, а на самом деле деньги для него вовсе не были дешевы, он знал им цену и умел считать каждый рубль.

Все это я поняла много позднее, а в ту пору он понравился мне: красив, остроумен, как будто бы не злой.

Правда, немного сентиментален, я заключила это потому, что он частенько плакал или в кино на просмотре душещипательного индийского фильма, или когда смотрел по телевизору трогательный спектакль.

Он рассказывал мне о том, что его отец разошелся с мамой, когда ему, Валентину, было пять лет, и при этом плакал, говоря, что ему до сих пор не хватает отца. Плакал он от жалости к самому себе.

Его мать считала, что он прежде всего прирожденный актер, по ее мнению, его актерские наклонности были незаурядны, он умел, что называется, вживаться в ту роль, которая представлялась ему наиболее для него интересной, то он притворялся рубахой-парнем, то этаким серьезным и упорным тружеником, не помышляющим ни о чем больше, как об учебе, то легкомысленным и веселым общим любимцем.

Следует отдать должное, в каждой роли он был по-своему искренен, каждой отдавался полностью, всей душой.

Но главное — он очень любил себя. И умел превосходно устраиваться. Мне еще ни разу не встретился человек, который умел бы так же уютно, с комфортом, по-хозяйски устраиваться в жизни, как Валентин.

Он знал, с кем стоит поболтать о пустяках, а кого подробнее расспросить о здоровье и самочувствии, кому достать последнюю книжную новинку, с кем пойти на хоккейный матч, кого пригласить в консерваторию, на концерт органной музыки, а кого в творческий клуб, на капустник.

Его непосредственность, природная веселость, наконец, врожденное обаяние служили ему верную службу, и он попадал в яблочко, кажется, еще ни разу не ошибся.

В одиннадцатый класс школы рабочей молодежи он перешел из десятилетки по зрелом размышлении, перво-наперво директором здесь был отец приятеля детства, с которым некогда вместе ходили в детский сад, стало быть, можно было надеяться, что отец приятеля поможет получить приличный аттестат, который предопределит дальнейшее восхождение — поможет поступить в вуз, потом, в отличие от нормальной школы, здесь было три свободных дня, можно было, как он говорил, заняться отхожим промыслом.

Он был трудолюбив, этого от него не отнимешь, целеустремлен и очень хотел поскорее встать на собственные ноги.

Ему помогли стать заместителем администратора творческого клуба, зарплата была небольшая, но он сумел завязать много полезных, нужных знакомств, кроме того, жил вместе с матерью на ее зарплату, свой заработок почти полностью откладывал на сберкнижку, копил деньги, чтобы купить автомашину.

Мы встречались с ним около года.

Право, не пойму, был ли он по-настоящему увлечен мною или ловко, умело играл, сумев, по своему обыкновению, вжиться в нужную для него роль.

Моя мама утверждала:

— Конечно, он был влюблен в тебя, как же иначе?

По мнению мамы, в меня невозможно не влюбиться, я не обвиняла ее, такова сила материнской слепоты.

Валентин, кроме того, ей нравился, ведь он обладал этим редким свойством — обаять любого, кого только пожелает, особенно пожилых дам.