Людмила Уварова - Истории от первого лица

Признавался мне со смехом:

— Я действую безошибочно на присущий им инстинкт материнства и еще на слезодавильную железу.

Он смеялся, а я злилась на него и говорила, что цинизм иссушает душу хуже ветра-суховея, который дует в степях Приазовья.

Однако я и цинизм прощала ему. Прощала известное потребительство, даже его лицемерие. Мне казалось, это все наносное, пройдет со временем, в конце концов кто же без недостатков?

Я верила, что так оно и есть. Потому что хотела верить.

И он понимал, что я хочу верить. У него все, как есть, было математически точно выверено и взвешено.

Теперь, когда прошло уже какое-то время с той поры, я поняла все то, что следовало тогда понять.

Перед окончанием им школы я сумела переговорить со всеми моими коллегами и членами педсовета.

К нему отнеслись снисходительно, хотя, надо отдать должное, он занимался день и ночь и в конце концов получил приличный аттестат. Дальнейшее уже зависело только от него — сдать экзамены в институт международных отношений.

Он сказал мне:

— Я должен во что бы то ни стало поступить! У меня больше нет времени!

— Почему нет? — спросила я.

— Потому… что, если провалюсь, меня забреют в армию.

— Ну и что с того? — сказала я. — У меня двоюродный брат служил два года в армии, вернулся поздоровевшим, крепким и прошлой осенью снова поступил в свой институт, в тот, в который хотел поступить…

Валентин без улыбки, пристально оглядел меня.

— Ты что, — спросил он, — ты это серьезно?

— Вполне серьезно, — ответила я.

— В таком случае, — сказал он, — ты до ужаса простая.

— В каком смысле простая? — спросила я.

— В любом. Простая, как мычанье.

Я хотела было обидеться, но передумала, хотя слова его все-таки запали мне в душу. Стало быть, я простая, как мычанье?

Допустим. А какой же сложности он? Второй, третьей или какой-то сверхскоростной, не поддающейся счету?

Потом все забылось, и эти его слова и моя невысказанная обида, началась страда сдачи экзаменов.

Валентин по целым дням сидел в библиотеке, читал всевозможные учебники и пособия.

Я приходила к нему через день, «натаскивала» его по немецкому, в МИМО, я знала, особое внимание уделяют знанию иностранных языков.

Кроме меня к нему приходил приятель его матери, педагог русского языка и литературы, и он писал диктанты под его диктовку и раз от раза делал все меньше ошибок.

Как и большинство мужчин, он не отличался способностями к языку, и мне приходилось подолгу биться, чтобы он усвоил согласования времен, запомнил спряжения глаголов немецкой грамматики — одной из самых сложных грамматик в мире.

Мама и папа ругали меня за то, что я так бездарно провожу каникулы. Мама говорила грустно:

— Ты же решительно не отдыхаешь…

Ей вторил папа:

— Как же ты будешь работать целый год, если совсем не отдохнула?

Я отвечала беспечно:

— У меня будут еще зимние и весенние каникулы. Как-нибудь перебьюсь…

Мне очень хотелось, чтобы Валентин стал студентом МИМО.

Когда-то мама говорила:

— Мы, женщины нашей семьи, и я, и бабка, и прабабка, все мы одинаковы в одном: умеем сильно, всей душой привязаться к любимому и даже, если нужно, пожертвовать ради него жизнью. Но, если что-то не по нас, что-то не нравится, отталкивает, то можем резко и мгновенно разорвать самые крепкие связи.

Я знала, что бабка, мать моей мамы, некогда ушла от мужа. Само собой, в те годы, в начале века, это было, как мы теперь выражаемся, своего рода ЧП.

Муж бабки служил чиновником особых поручений при пензенском губернаторе, кажется, был вполне респектабельный господин во всех отношениях.

Что-то произошло, а что — мама запамятовала или не хотела почему-то мне рассказать, и бабка однажды ночью, крадучись, ушла из его дома, потом уехала в Москву, устроилась жить у подруги, подруга же достала ей кое-какие уроки.

Потом она встретила студента, тоже, подобно ей, обучавшего наукам отпрысков купеческих семей, они полюбили друг друга и поженились гражданским браком, ибо бабка все еще числилась женой чиновника особых поручений, с которым была повенчана в церкви.

Бабка с дедом прожили вместе почти сорок лет, умерли в течение одного месяца, она раньше, он на две недели позднее. Мама утверждала, что такое счастье дается двум любящим далеко не часто — умереть почти в одно и то же время.

А они крепко любили друг друга: мама моя родилась в конце тридцатых годов, первая подшучивала над собой:

— Я должна непременно быть счастливой, ведь я — незаконнорожденная!

Потому что и в самом деле ее родители так и остались до конца дней невенчанными.

Я считала маму счастливой прежде всего благодаря покладистому характеру папы. Он был как воск или, скорее, как сливочное масло, мажь его на что хочешь…

Нет, у Валентина характер был далеко не шелковый. Это я поняла давно, но старалась мириться со всем тем, что мне не нравилось в нем, мама учила меня, что людей следует принимать с их достоинствами и недостатками.

В середине августа стало известно: Валентин зачислен в МИМО.

По-моему, я радовалась даже сильнее, чем он. Он снисходительно принимал мои восторги, словно ждал, что иначе не может быть.

И тогда-то, за две недели до начала занятий, и случилась наша первая размолвка.

Я пришла к нему вечером, в субботу.

Мы собирались пойти в кино смотреть французский фильм «Очевидные доказательства».

Валентин побрился, принял душ, надел белую рубашку к синий блайзер с блестящими пуговицами.

Причесывая влажные после душа волосы перед зеркалом и внимательно разглядывая себя в зеркале, спросил:

— А я вроде бы смотрюсь, как считаешь?

Я сказала:

— Не выношу, когда мужчины пристально смотрят на себя в зеркало.

Он с улыбкой обернулся ко мне.

— Значит, по-твоему, мужчина не должен смотреть в зеркало, бриться, мыться, а обязан ходить черт знает в каком виде?

— К чему преувеличения? — спросила я. — Можно глянуть в зеркало, но не любоваться собой подолгу, побриться, но не гладить себя по щекам и не говорить, что я вроде бы смотрюсь!

Он нахмурился, пробормотал:

— Вот злюка!

И тут же улыбнулся, широко, чтобы подчеркнуть, что он шутит, что назвал меня злюкой так, ради красного словца…

Мы уже собирались уходить, когда я увидела: на столе возле окошка висит не очень длинная коса, темно-русая, туго заплетенная.

— Это еще что такое? — спросила я.

Он спокойно ответил:

— Долгая история.

— А ты расскажи, — попросила я.

Он спросил:

— Ты хочешь, чтобы я рассказал историю этой косы?

— Конечно, хочу, иначе бы не просила.

— Тогда слушай, — начал он, сев на тахту. — Была одна девушка, вернее, она существует и по сей день. Она меня любит. Очень любит, — повторил он, вынимая из кармана блайзера пачку сигарет «Столичные».