Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

— Главный механик свое получит, — директор подтянул к себе лист бумаги, что-то записал. — Когда было обнаружено вздутие почвы на трехсотом метре?

— Не помню уж… — нерешительно начал Когут. — С полгода назад.

— Какие были приняты меры? — Мащенко продолжал писать и задавал вопросы, не отрываясь от листа бумаги.

— А какие меры? Никаких мер принимать не нужно было, потому что вздутие совсем незначительное и рельсового хозяйства никак не нарушало, — Когут говорил заискивающим голоском, и оттого слова его, еще больше чем обычно, казались гладенькими и скользко-кругленькими. — Перекрепление выработок забота не моя. Это хозяйство ОКРа [2] Отдел капитальных работ. .

Станислав Александрович вышагивал по кабинету за спинами сидящих у стола. Он был крайне раздражен. И только присутствие Мащенко, которого уважал и стеснялся, не позволяло ему сорваться на брань. Тогда ему стало бы легче.

За эти бранные выходки в присутствии рабочих, а то и женщин, его критиковали и в официальных кругах, и на собраниях ИТР, а партийный секретарь, Егор Петрович, объявил ему настоящую войну; он прислушивался, обещал прекратить, на некоторое время затихал, а потом срывался.

— Что вы киваете друг на друга! — он остановился позади Когута. — Меня интересует, почему вагонетки сошли с рельсов? Бремсберг прям, как стрела. Хоть и на большой скорости, но они должны были скатиться на колесах.

— Игнатов докладывал… перекос там… от вздутия… — Когут дергался на стуле, хотел встать, но не решался, повернул виноватое лицо к главному.

— Ты первым обнаружил вздутие. Почему не принял немедленных мер? Почему, я спрашиваю?!

Начальник транспорта втянул голову в плечи, будто ждал удара. Он чувствовал, нужны какие-то веские доказательства, что ВШТ тут ни при чем, но от испуга в голове не было ни единого аргумента в защиту самого себя.

— А машинист не мог превысить скорость спуска? — спросил Когут, посмотрел на главного и тут же сник, поняв по его виду, что ляпнул очередную глупость.

— Наиболее вероятно то, о чем говорил Игнатов, — высказался молчавший до сих пор Плотников.

За окном пошел дождь. Крупные капли барабанной дробью ударили по подоконнику, извилистыми струями потекли по стеклу. Ветер шваркнул в окно горсть рыжего листопада, большой кленовый лист прилип к стеклу, забился на ветру огромной коричневой бабочкой.

Через равные промежутки времени вверху и справа тяжело ухало — это скип высыпал очередную порцию угля в бункер, подняв ее на-гора. От многотонного удара вздрагивало здание и на столе директора ознобно звенел большой граненый стакан, ударяясь о край такого же большого и тоже граненого графина. Мащенко осторожно отодвигал стакан в сторону, но того словно магнитом тянуло к графину. Он приближался, тихо замирал и, когда снова ударял скип, радостно вздрагивал и, тонко попискивая, заводил свою стеклянную мелодию.

Отодвигал стакан директор просто так, машинально, чтобы занять чем-то руки. Этот звон никогда не надоедал ему, он любил его. Более того, наверное, не мыслил ни этого кабинета, ни своей деятельности в нем без постоянного перезвона стекла о стекло. Когда звон стихал, а это случалось не так уж часто, но случалось, в груди директора поселялась тоска, падало настроение. Значит, где-то там, под землей, случилось ЧП, оборвалась производственная цепочка, прекратился поток антрацита, скип бездействует…

В такие моменты Мащенко становился хмурым и раздражительным. Первое время секретарша не могла понять причину столь быстрого и резкого изменения настроения шефа. Потом связь его поведения с работой скипового подъема была обнаружена, но пожилая женщина никак не могла понять, откуда так быстро директор узнает об остановке скипа. Телефонных звонков из шахты будто бы не было, устных докладов тоже не поступало, а он безошибочно и почти мгновенно знал: подача угля на-гора приостановилась. Не могла она также понять, почему Мащенко постоянно требует графин с водой и граненый стакан, хотя еще не было случая, чтобы он ими воспользовался. Директор любил кофе.

За окном дождь густел, вода по стеклу текла уже не извилистыми струйками, а бежала сплошной тонкой пеленой, и сквозь нее, как в тумане, поплыли голые, темные деревья, огромный рыжий террикон, от которого вместе с дымом валил густой белый пар.

Директор встал, подошел к окну. Ныло еще в войну простреленное плечо, тупой болью давило в затылок.

«Ах ты черт! Неужели на пенсию пора? Доктору и на глаза не попадайся, сразу уложит в постель. «Куда вы, голуба, с таким давлением?..» Плотников вон насмехается: «У вас давление как у трансформатора напряжение — двести двадцать на сто двадцать семь»». Это точно. Не меньше. Горчичников сейчас на затылок и икры — сразу бы полегчало. Может, пора на «заслуженный», дорогу молодым пока не поздно уступить?»

Он вспомнил, как позавчера от нестерпимой боли в голове свалился прямо здесь, в кабинете, на диван, рванул воротник, успел позвать секретаршу и потерял сознание. Он даже не испугался, так скоро и неожиданно все случилось. Испугался потом, когда, очнувшись, увидел рядом с собой людей в белых халатах.

Глазами проводил секретаршу за дверь, стеснительно спустил брюки, сжал веки, в ожидании знакомой режущей боли от укола магнезии.

«Сейчас скажет, чтобы приложил грелку».

И действительно, молоденькая белокурая медсестричка робким голоском посоветовала употребить грелочку, потому как укол этот плохо рассасывается и потом долго болит.

«Всю жизнь только тем и занимался в этом кабинете, что грелочки к заднице прикладывал», — невесело подумал Мащенко, от предложения поехать домой или в больницу отказался, немного полежал, зазвонил прямой телефон, он медленно поднялся и приступил к своим директорским обязанностям.

«Как бы опять не сплоховать, — подумал директор, стоя у окна. — Может, и вправду пора на пенсию? Стар стал. Нервы не те. Нагрузки теперь не по силам. Споткнусь вот так однажды и… привет. Наместник найдется. Свято место пусто не бывает. Вот хотя бы Игнатов. Противный, как сто чертей, но хорошего главного инженера ему в подмогу и… Нет, со Станиславом не сработается. Оба как норовистые кони. Плотников? Милый человек, но мягок для директорского поста, да и опыта маловато. Эк меня занесло! Так и в гроб лечь недолго. — Он вздохнул, правой рукой потер грудь около сердца, боль в затылке не отпускала. — Проклятая погода! А что я буду делать на этом самом заслуженном отдыхе? Ну, там, щуки-караси, отосплюсь, к морю съезжу, детей-внуков, проведаю…»

Ни рыба, ни море не привлекали Мащенко, потому что не знал он как следует всех этих удовольствий, а в глубине души был уверен — загнется в первый же год, как останется без дела. Затоскует и помрет.