Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

Время будто взбунтовалось и неудержимо мчалось в какую-то непонятную опасную даль. Порой из обвала падали камни, и тогда секунды замирали и, казалось, пятились назад, к жуткому рубежу.

Дутов не вытирал пот и злобно бранился то ли на непослушную ремонтину, то ли на самого себя, а скорее на эти скачущие над самой головой пугливые секунды, над которыми невозможно было держать контроль, сладить с ними. Кошкарев молчал, и только Михеичев строгим голосом отдавал распоряжения, просил сделать то, поднести это.

Метрах в трех от крепильщиков опять упал кусок породы, ударился о конец рельса, сверкнул искрами и обдал шахтеров мелкими, колючими осколками. Они успели забить три стояка, когда вверху оглушительным выстрелом треснула крепь. Михеичев резко отпрянул назад и присел.

— Ремонтину по центру! Живо! — гаркнул он, рванулся к стойке, схватил ее за конец, поволок к завалу.

К нему на помощь бросились Дутов и Витька. С режущим слух хрустом верхняк медленно оседал, давил на ремонтины, и те, дрожа от напряжения, погружались концами в почву. По каскам шахтеров дробью стукнули куски породы.

— Ваня, бей справа, наискосок! — Бригадир подводил стойку под центр верхняка. — Виктор, тяни другую! Живо, Витя, живо!

По плечу Дутова секанул острый камень, разорвал сорочку, из раны капнула кровь. Иван только поморщился и еще отчаянней застучал обухом топора но концу стойки, вбивая ее под спасительный верхняк.

— Другую, живо другую! — хрипел Михеичев. — Что вы как сонные! Бей под правый конец! Живо, под правый!

Хруст ломающегося дерева переходил в тонкое завывание, будто скулило в смертной муке какое-то живое существо.

— Задавит… — ровным голосом сказал Кошкарев, и в этом звуке не было ни страха, ни удивления, словно речь шла не о них, вступивших в единоборство с подземной стихией, а о ком-то другом, из иного мира, безразличного для него и окончательно обреченного.

Витьке вдруг стало страшно. До этого мгновения он просто не думал об опасности. Некогда было думать. Опасность была где-то там, за ними, в неопределенном месте, и чем скорее он, они все вместе будут работать, тем дальше отстанет, рассеется эта опасность. А она оказалась рядом, прямо над головой, в этих скрежещущих, воющих звуках, в этом тихом, жутковатом слове «задавит».

— Цыц, сволочь! — Михеичев полоснул по Кошкареву лучом света, будто вмазал пощечину. — Бей ремонтину!

И от грубого слова, такого непривычного в устах бригадира, и от темного следа крови на рваной дутовской рубашке, и от того далекого, что было неизвестно где и так мгновенно очутилось над самой каской, с Виктором сделалось что-то непонятное. Он обмяк, мгновенно выступивший пот застлал глаза, к горлу, муторно клубясь, подступала тошнота. Неудержимо захотелось бросить все и убежать отсюда, убежать немедленно, куда глаза глядят, хоть в самый завал, лишь бы не видеть и не слышать всего этого.

Кошкарев заторопился, стойка вертелась в его руках, он никак не мог подвести ее под верхняк.

«Задавит, — думал Витька, — надо бежать! Чего они медлят? Все равно задавит!»

Мысли неслись вихрем, и будто бы не его, а совсем чужие. Но это чужое разрывалось надвое.

Гаврила споткнулся, упал, каска соскочила с головы, он ловко цапнул ее обеими руками, бросил на голову, вскочил, зло зыркнул на Витьку:

— Чего стоишь, паршивец, помоги!

Виктор вздрогнул, как от испуга, бросил топор, метнулся к стойке; торопясь, начал помогать.

— Я сейчас, я сейчас! — частил он, унимая противную дрожь в теле.

Они утихомирили взыгравший камень. Вбитые за считанные минуты дополнительные ремонтины не дали разыграться завалу. Первый надежный заслон был поставлен. И очень вовремя.

Изнуренные, обессиленные шахтеры сидели прямо на каменной почве бремсберга, недалеко от места недавнего сражения и молчали. В ремонтинах шуршала струя свежего воздуха, черный провал выработки уже не казался таким страшным и загадочным.

— Здорово мы ее подхватили! — сказал Дутов.

— Вовремя, — согласился Михеичев.

— Покурить бы… — не то сказал, не то попросил Кошкарев.

— А ты ныл — «задавит, задавит», — перекривился бригадир.

— Да я не ныл, я посомневался.

— Сомневаться будешь знаешь где?.. — хохотнул Иван. — И то не очень долго.

Витька не слышал разговора товарищей. Как навязчивый мотив, в ушах стояли невесть когда прочитанные строки незапомнившетося автора.

«Когда на бой идут — поют, а перед этим можно плакать».

«А перед этим можно плакать», — рефреном звучали слова, и Тропинин никак не мог понять: почему можно плакать только перед боем? Почему не во время боя? Почему не после?

— Ты чего притих, Витек, устал? — спросил Петр Васильевич.

— Немного, — тихо ответил тот.

— Работал что надо… — сказал Кошкарев, непонятно для чего — то ли похвалил, то ли отозвался просто так, для порядки.

— Он у нас молодец, — Михеичев наставил луч, внимательно вгляделся в лицо Виктора.

— Что у вас с плечом? — обратился Витька к Дутову.

— Да так, слава богу, царапина. Куртку не надо было снимать.

— На то ПБ писаны умными людьми, — пожурил бригадир.

— Давайте посмотрю, нас в ПТУ учили…

— Оказывать первую помощь, что ли?..

— Ну да…

— Раз в ПТУ, тогда действуй, профессор! — Дутов усмехнулся.

Виктора тошнило, и он боялся, что не сдержится и выплеснет рвоту прямо здесь, на виду у всех. Он искал дела, чтобы отвлечься от этого противного состояния.

— Поворачивайтесь, — сказал он, — у меня лейкопластырь есть.

— Пластырь!.. — ахнул Иван и снял с себя потную, вконец изодранную сорочку. — Крови-то всего как у воробья, а тут гляди — ручеек выбился.

Рана действительно оказалась простой царапиной, и Витька быстренько заклеил ее лейкопластырем.

— Живи сто лет!

— Ты отчего такой бледный, Виктор? — Петр Васильевич подошел к нему, пощупал лоб.

— Меня тошнит…

— Дак не мучайся…

Витьку рвало долго, будто выворачивало наизнанку. Михеичев держал парня за лоб, другой рукой пристукивал по спине.

— Освободись, Витя, освободись. Потом полегчает. Может на-гора выедешь?

Тропинин отрицательно покачал головой.

— Я уже все, мне легче…

— Его в столовке по злобе чем-то накормили. Есть там одна вертлявая, кажись, Иринкой зовут. И сама-то себе ничего, голова — как медный таз после чистки, и глазищи во-о, а они за ней табунами. Это она его из-за ревности накормила. — Кошкарев был уверен в своем предположении.

— Не, — со знанием дела отверг Дутов. — От крови стошнило. Это бывает. Я знаю.

К Ивану молча подошел Михеичев, крепко взял за подбородок, тихо сказал:

— Помолчи, балаболка. Может, сегодня, рядом с тобой, настоящий шахтер родился. Вот так! А еще фронтовиком себя называешь.