Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Валентинка эхом подхватила:

— Проходите… Хотите чаю?

Оттолкнулась от перегородки, мимо приезжего, мимо Зинаиды Андреевны метнулась на кухню.

— Семен Иваныч Ляпунов, — назвался приезжий, добавил виновато: — Прошу любить и жаловать, Зинаида Андреевна. Растерялся я немножко — вылитая Маша…

Зинаида Андреевна ничего не ответила. Валентинка уже плитку включила, уже поставила чайник, и лишь тогда Зинаида Андреевна проговорила:

— Извините, мне на работу пора. Вы уж тут с дочкой без меня. — И непонятно было: оставляла Семена Иваныча с его дочерью или со своей.

— Пожалуйста, пожалуйста, — торопливо согласился Семен Иваныч.

Состукала дверь. Скрипнул под Семеном Иванычем потревоженный стул. Валентинка не смела выходить с пустыми руками, а чайник тонюсенько попискивал, посвистывал, приноравливаясь, и ни за что не закипал… Валентинка не представляла, что делал там, в комнате, неведомый ей человек, не думала, что настоящая ее фамилия Ляпунова, а вовсе не Марфина. И никакой радости не было. Какое-то оцепенение, будто в усталости, или словно обманули в чем-то очень главном.

Но ведь к ней приехал человек, родной человек, который столько лет ничегошеньки не знал о ней, искал ее! Она замкнула верхней губою нижнюю, как это обычно делала Зинаида Андреевна, взяла маленький фарфоровый чайник с заваркою, заставила себя выйти из кухни. Семен Иваныч все сидел на стуле; глаза у него покраснели; он быстренько спрятал в карман платок.

— Пейте чай, — сказала Валентинка. — Мне ведь тоже на совещание. — Голос у нее был напряженный, ей самой не знакомый.

— Ладно, дочка, я еще подожду, — ответил Семен Иваныч.

Она схватила с вешалки косынку, выбежала на крыльцо. Не заметила, как повязала ее, как близко вдруг оказалась ферма. Мысли были вразброс, и вспоминался почему-то печальный взгляд Петюни, его обиженное лицо.

— Вот ведь настырная, — встретила ее Люба Шепелина.

Она уже была возле Валентинкиных коров, и доильный аппарат рядышком с нею выглядел игрушечным. Коровы недоверчиво следили за ней, не жевали, прядали ушами. Одна прокатила по горлу сиротливый взмык.

— Я сама, Люба, — строго сказала Валентинка.

— Счастливый, наверно, твой отец. — Люба колыхнула богатым телом, отодвигаясь в сторону. — Вот я бы, не дай бог, Нютку свою потеряла, а потом случайно бы нашла…

— Теперь в город подастся, — сказала Коркуниха каким-то новым, опечаленным голосом, — городская будет.

— Это уж сама пусть решит! — За ними в распахнутом халате стояла Зинаида Андреевна. — Сама! — И пошла по проходу прочь, и полы халата ее развевались.

Валентинка вовсе заволновалась, руки у нее сделались неверными. Корова, которую она продаивала, запереступала копытами, стеганула кистью хвоста по вымени, будто впился в него паут.

— Ну чего ты, чего, голубушка, — стала уговаривать ее Валентинка. — Вот послушай, отец ко мне приехал, а у меня и слов-то к нему нету, будто все уже оказаны. А он ждет слова, ведь он — отец.

Млечным, травным дыханием обдала ее корова, и Валентинка поуспокоилась.

Когда она вернулась в избу, Семен Иваныч обернулся от окна. Морщинки сбежались к губам, скопились в переносице.

— Весь чайник опорожнил… Тебе обязательно ехать?

— Еще как. Меня в президиум. — Валентинка хотела назвать его по имени-отчеству и не получилось. — Мне бы переодеться.

— Я выйду, покурю.

Он направился к двери и неожиданно протянул руку и провел по Валентинкиным волосам. Валентинка не помнила, как давно, единственный раз, приласкала ее Зинаида Андреевна. И сейчас растопилось, засветилось в ней что-то, и она припала головой к пиджаку Семена Иваныча, он зарылся лицом в ее волосы.

— Иди, тебе уж пора. — Он осторожно оттолкнул Валентинку, взял в ладони ее мокрое лицо; ладони были жесткими, в буграх. — Иди, я еще подожду…

В автобусе ехал с нею Петюня. Сидел в другом ряду, значительно вздыхал, кидал взоры.

Бывало, парни заглядывались на Валентинку, в кино старались прижаться потеснее, на танцы звали-умоляли, а в последнее время словно стена вокруг нее образовалась — проходили в отдалении, приподнимали кепки: «Валентине Семенне наше почтение».

Обидно это было: будто в чем-то она перед всеми провинилась. Даже Петюня, верный Петюня, и тот отдалился, робеет пуще прежнего. Нет, Валентинка не занеслась, ничего такого из себя не строила, за что же они так!..

Вот сейчас бы рассказать Петюне, сколько она пережила за одно лишь утро, что творится у нее в душе. А он сидит и только смотрит преданными собачьими глазами. Женщины в автобусе судачат о всякой всячине, они уже спросили Валентинку — правда ли, что у нее нашелся отец, и больше их это не интересует. За окнами убежало капустное поле в кулаках твердеющих кочешков. Петюня весною пахал это поле на своем тракторе. Почернел тогда головешкою, сделался большеглазым, а брови совсем потерялись. И пахло от него солнцем и землей… Вон парники промелькнули стеклянными крышами, ало полыхнуло на них стекло. Опять легло поле — с низкорослыми овсами, запутанными клеверищем. Глинистый ископыченный берег речушки, старица в зеленой чешуе ряски, плакучие, изогнутые над нею, серые, будто в пепле, ивняки — ничто так и не могло отвлечь Валентинку. Надвинулись — каменные новые коробки райцентра, повернулась церковь с луковицами глав, от нее пахнуло золотым духом только что испеченного хлеба — пекарня. На тяжелых лапах поднялся Дворец культуры, сбросил навстречу автобусу длинные ступени. Над ними торопливыми буквами дергался на ветру свеженький плакат: «Привет передовикам сельского хозяйства!» А перед глазами Валентинки все стоял сутулый человек в синем пиджаке, все говорил: «Я еще подожду».

И все же она посмотрелась в зеркало, потрогала серьги, оправила волосы и привычно пошла в зал, по-особому слыша стук собственных каблучков по елочке начищенного паркета. Под голыми локтями спружинил бархат кресельных подлокотников. Празднично, возвышенно отдался в висюльках богатой люстры последний звонок. На сцене уселись за красный стол увесистые люди с государственными лицами. Один из них приблизил к себе черепок микрофона, привстал и попросил товарищей в президиум. Валентинка вместе со всеми хлопала в ладоши, когда незнакомые и знакомые ей люди подымались по ковровой дорожке лестницы на сцену, и сама спокойно поднялась туда, ощущая лишь легкое будоражащее волнение. Когда-то, в первый раз, внезапно услышав со сцены фамилию «Марфина», она заозиралась, думая, у кого еще такая. «Тебя это, дурища», — ткнула ее в бок соседка. Ноги сделались резиновыми, не сгибались в коленках. Оглушенная, в гудящем тумане каком-то, очутилась она за столом, сидела сама не своя. Зал глубоко внизу был чересполосицей светлого и темного, будто вспаханное под пары поле. «Да вы не волнуйтесь, — зашептал Валентинке сидевший рядом человек с широким рябым лицом, — все очень хорошо». И заулыбался.