Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Я растерян, я не знаю, что отвечать на этот вопрос.

— Мы знакомы, — комкаю я слова, — мы знакомы…

Она понимающе кивает мне, сжимает мою руку:

— Только, ради бога, не скажи, что мы знакомы целую вечность. Папа этого не поймет. Во всяком преувеличении должно быть чувство меры. Мы знакомы три года. Запомни: три года.

Голос у нее простуженный, глуховатый, и говорит она чуточку в нос.

— Самое время познакомить тебя с папой. Поехали.

И мы едем. Когда-то надо знакомиться с папой.

Пока мы ловили такси, попеременно выскакивая на середину улицы с разных ее сторон, пока мы ехали в машине, — нас засунули в грузовой «Москвич», и за нашей спиной перекатывались с грохотом два пустых бидона, — пока поднимались на лифте в обществе мрачного владельца раскормленного черного терьера, пока Ада терзала дверной замок — ключ отчего-то игриво проворачивался… Так вот, пока все это в указанной последовательности совершалось, она вводила меня в курс событий. И мозг мой работал наподобие запоминающего устройства.

— Папа — обладатель окладистой бороды вразлет (явление по нашим временам редкое), не удивляйся, — говорит она. — Запоминай, — говорит она. — Смотри не перепутай, — говорит она. — Папа не любит болтливых, ироничных, суетливых, жестоких, апатичных, пьющих.

Папа любит скромных, гордых, умеющих слушать, хозяйственных, играющих в шахматы и преферанс. Папа интересуется литературой, политикой, садоводством, выписывает «Иностранную литературу», журнал «Вокруг света».

Папа равнодушен к футболу, хоккею, боксу. Терпеть не может курящих женщин, лотерею, ненакрахмаленные рубашки. Пьющих умеренно папа не любит тоже. Стеснителен, вспыльчив…

Дверь внезапно открылась, я провалился в темноту прихожей, свистящий шепот преследует меня.

— Но главное не папа. Папа — вол, он тянет арбу. Главное — сестра Лида. Деспот, истеричка, умная, коварная, красивая. Все!

Папа в дверях. Надо здороваться с папой.

Обладатель окладистой бороды вразлет стоит в темном проеме дверей, не зажигая света. Присутствие папы выдает белая рубашка. Настолько поздно, что резонно удивиться приходу гостей и не чувствовать за это удивление неловкости. Но папа — интеллигент. Папа застенчиво улыбается:

— Наденька, ты грешна. Могла бы предупредить… Очень рад.

«Наденька?! Это что-то новое». Повторил имя про себя, попробовал принять его: не выговаривается, надо привыкать к другому образу. Оказывается, не всегда важно, как зовут, важно — как хочется себя назвать!

Сестры Лиды дома нет. Папа встречает гостей сам. Папу в доме чтут и по возможности оберегают. Папа заслуживает внимания. О любви говорить не приходится. Папу любят. Константин Аверьяныч Петров — проректор крупного института. Однако не в этом суть. Папа филолог, автор солидных трудов.

— Прошу.

Большой кабинет. Тяжелое кресло, приземистый стол, под стать ему стулья, тяжелые, неповоротливые. Ковер на полу. Массивная лампа и конус света, стоящий, как желтая пирамида, прямо на столе.

Пахнет пылью, старыми переплетами. Книг много. Их просто не видно. Шкаф во всю стену. Это только начало, за ним еще шкаф, еще дальше полки. В кабинете не принято зажигать верхний свет. И вообще книги лучше смотреть днем.

Все испытывают чувство неловкости. Папу шокирует его собственный, излишне домашний вид, меня — позднее вторжение, а Аду — обыденная мужская несуразность: чего ждем, почему стоим… Вроде как познакомились и в то же время нет. Что-то сбивчиво пробормотали в передней. А теперь вот стоим и не знаем, повторить все заново или оставить все как есть. Крутимся у самых дверей, кто кому должен уступить дорогу: я — гость, папа — старше, Ада — женщина.

Папа — хозяин. Папе не к лицу растерянность.

— Моя обитель, — говорит папа, глазами обводит кабинет. Спохватывается: — Что же мы стоим?

Папа узнал меня, я узнал папу. Мне надо привыкнуть к пижамным штанам проректора, к подтяжкам, к вельветовой куртке, к стоптанным шлепанцам. Проректору тоже непросто, ему тоже надо привыкать.

Папа предлагает закурить.

— Угощайтесь, — говорит папа и бросает на журнальный столик пачку сигарет.

Курить не хочется и отказаться тоже неудобно. Еще неизвестно, что папа подумает. Беру непослушными пальцами сигарету. Папа щелкает зажигалкой, пламя прыгает прямо перед глазами, сигарета вздрагивает и никак не заденет желтый язычок. Наконец спасительный клуб дыма выскальзывает из моего рта. Дым сизой паутиной застывает в воздухе. Папа смотрит на дым, я — на папу.

— Любопытно, как будто подвесил кто, — замечает папа и делает попытку разогнать дым.

— Действительно, — соглашаюсь я и тоже тихонько дую.

Постепенно дым расползается по сторонам. А может, и не расползается, просто его становится больше. Наконец папа справляется с собственной робостью, а может, это и не робость вовсе, а так, манеры старого интеллигента. Папа разводит руками — всякий экспромт чреват… В таком виде перед гостями.

— Ах, папа! — Теперь все внимание на глаза. Они распахнуты, они просят прощения, они полны тихого восторга. — Ты же сам говорил, в экспромте больше искренности.

— Ну, право же, нельзя все понимать так буквально. — Папа морщится. — Иди же приготовь нам что-нибудь. — Папа не уточняет своего настроения, гримаса-маска застывает на лице. Ваше право толковать его настроение как заблагорассудится.

Ада убегает на кухню. Я слышу, как позвякивают чашки, струится вода, с одышкой вспыхивает газ.

— Значит, вы все-таки нашли?

Мы одни, нет смысла скрывать явное. Мы продолжаем прерванный разговор. Нас разделяют не месяцы, нет — несколько часов.

— Нашел, — соглашаюсь я. — Благодаря вам.

— Мне?! Интересно! — брови недоуменно раздвинулись. — Вы что же, давно знакомы? — папа топорщит губы. — Впрочем, я вас уже об этом спрашивал. Тогда, в ректорате.

Папа не смотрит в мою сторону, пальцы его беспокойно ударяются друг о друга, отскакивают, снова ударяются. Папа вспоминает, восстанавливает в деталях наше знакомство.

— Вы предполагали меня встретить здесь или мы на равных: дочь перехитрила обоих?

— Я догадывался, смутно догадывался.

— Разве… — он посчитал вопрос ненужным, осекся.

— Нет. Она мне ничего не говорила. Филолог, ученик Виноградова, все остальное — пока мы ехали сюда: папа любит, папа не любит…

— Узнаю. С моими дочерьми не соскучишься. Надеюсь, — губы дернулись в досадливой усмешке, — я небезнадежен. Дочь остра на язык, она не пощадит.

— Напротив, все очень фундаментально.

— Да-да, я помню, вы желчный человек. Вы ведь работаете? Где?

«Какая жалость, я подготовил целый монолог. Немыслимо, если все придется уместить в два слова: я архитектор.

Уважаемый профессор, вот уже второй раз вы лишаете меня пафоса, это неразумно и нерасчетливо с вашей стороны.