Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Иннокентий Петрович Савенков, пролетарий умственного труда, иначе — интеллигент. И труд мой, уважаемый профессор, не есть явление условное, а скорее наоборот, действие сугубо реальное — мы строим.

Так что не извольте беспокоиться: дочь ваша свела знакомство с человеком вполне приличной профессии и достойного поведения. Ну а семья, она присутствует в лице милой и доброй мамы, которая, как и все мамы, абсолютно уверена, что ее сын если не гений, то талант, если не талант, то незаурядность. Как она смотрит на наше знакомство? Как все матери. Ждет, когда откроется дверь, на пороге застынет ее непутевый, взбалмошный сын и произнесет единственную, неповторимую в своем роде фразу: «Познакомься, мама, это моя жена». Мама обязательно расплачется, скажет, что я пошел в отца, такой же сумасшедший.

Про отца я вам ничего не скажу. Отец погиб, когда мне было шесть лет. Да и стоит ли рассказывать? Война есть война. У всех «похоронок» один цвет.

С вашей дочерью я знаком давно. Так давно, что даже стал забывать, где и как произошел этот примечательный факт. Я ее знал всегда, вечно. Теперь, я полагаю, вы догадываетесь, как это серьезно».

В этом месте положено случиться паузе. Я встану и голосом, схожим с плохой магнитофонной записью (мне простят мое волнение), скажу: «Прошу руки вашей дочери… Не терзайте меня вопросами о моем мировоззрении. Поверьте — оно полностью соответствует нашему удивительному, быстротекущему времени. Не расспрашивайте меня о пережитом, оно малоинтересно, не задумывайтесь о будущем — оно принадлежит нам. Скажите «да», и… Иннокентий Петрович Савенков отвесит вам низкий поклон уважения».

Мой пафос был неподдельным, меня распирало желание произнести эту речь-монолог. И я, наверно, произнес бы ее, если бы папа вдруг не встал, еще раз попытался развеять дым и, словно извиняясь, добавил:

— А впрочем, я знаю… работаете. Ада рассказывала… Вы архитектор?..

— Да…

Папа приоткрыл штору на окне, долго разглядывал улицу. Прямоугольные квадраты панелей делали стены домов похожими на вафли. Дома были длинны, расстояние скрывало просветы между домами, и казалось, что улица с обеих сторон сдавлена двумя одинаковыми вафельными стенами. Во втором ряду стояли дома-свечи, тоже одинаковые, с гудронными разводами по белому фасаду, отчего издалека виделись забинтованными. Краны маячили где-то в конце улицы, а здесь, вблизи, дома были заселены, и то, что издали заметить невозможно, тут лезло в глаза, будто, помимо изъянов, ничего иного не существовало. Отсыревшие голубовато-серые панели с потеками под каждым карнизом, сбитые ступени у входа, из которых торчит железная арматура, и над всем этим забытый транспарант, выцветший от солнца, дождя: «Сдадим объект досрочно к…»

— До-сроч-но, — разбивая на слоги, читает папа. — А срок-то дождичек смыл! Молодец дождичек!

Глаза с хитрецой, папа пропускает пальцы через окладистую бороду, взгляд красноречив.

— Знаем мы вашего брата. Архитектура будущего! Русский модерн. А по сути — коробковщина, дома-времянки. Ну-с, что вы на это скажете?

— Ничего. Это все равно, что, оказавшись в зале суда, где судят рецидивиста, услышать в свой адрес, лишь на том основании, что вы по профессии педагог, обвинение прокурора: «Ваша работа».

— Отчего же? Прокурор прав…

— Нет. Если этот архитектурный опус — моя работа, то в такой же мере он и ваша работа. Мы созидаем будущее, а вы учили нас постигать настоящее.

— Браво… И все-таки в ваших суждениях есть изъян. Формула: «Мы отвечаем за все, что было, есть и будет на этой земле» — справедлива. Сопричастность формирует ответственность. Куда же подевалась дочь? — Папа выглядывает в коридор. Нетерпеливо оттягивает подтяжки, и они громко шлепают по ухоженному телу. — Мы ждем! — в голосе и легкое раздражение, и легкая настойчивость. — Эй, кто там на кухне? — Папа складывает руки рупором и трубно гудит в коридор: — Мы ждем!

Шаги, позвякивают чашки, и скрип половиц выдает торопливость идущего.

— Люблю чай, — говорит папа и тяжело, через силу оседает в кресло. — О, нас сегодня балуют. Слоеный торт. Не верьте, не верьте, не верьте. В этом доме мужчин держат в черном теле. Маневр, хитрость.

Папа подмигивает мне, двумя пальцами берет кусок торта, жмурится от удовольствия, аппетитно откусывает, проваливается сквозь хруст, замирает в блаженном оцепенении и начинает медленно пережевывать, не разжимая пухлых маслянисто-красных губ.

Зрелище впечатляющее, я вспоминаю, что голоден невероятно, и против своей воли тянусь к торту. Потом мы чинно пьем чай, испытываем в желудке приятную сытость, и разговор наш обретает тональность, неторопливую, рассудочную.

— Да, так о чем мы говорили? Ах да. Безобразное строительство. Вы специалист, вам виднее. Я дилетант, конечно… но если угодно послушать обывателя, извольте. Эти новации до добра не доведут. Понимаю, стандартизации не избежать — объемы. Однако же всему есть предел.

Как мы строим и что строим? Вопрос не праздный. Будущие поколения станут разглядывать сотворенное нами. Что-то они скажут про нас: «Они были нравственны и высококультурны. Они ушли, но оставили потомкам заряд колоссальной эстетической и моральной силы». Или? Да-да, совсем иное: «Они обеднили планету. Они были рациональны и скудны духовно. Они разучились понимать истинную красоту». Мои слова похожи на брюзжание. Вы это хотите сказать? Говорите, я стерплю. Брюзжание неприятно, но, если оно справедливо, его приходится терпеть. Вот так-то, уважаемый Росси.

Еще минуту назад мне казалось, что все сказанное мной прошло мимо, не задев даже краешком его сознания. И вдруг мне расхотелось смущаться, быть сдержанным. Я ринулся в спор сломя голову, но… досадное обстоятельство нам помешало.

Хлопнула входная дверь, папа ловким движением сбросил очки, зажмурил глаза, осторожно растер переносицу.

— Кто-то пришел, — устало сказал он.

Ада виновато улыбнулась мне.

— Добрый вечер! — простуженный, а может, так и должно быть, низкий, хрипловатый голос.

Все обернулись на ее приветствие. Оказывается, в кабинете была еще одна дверь, упрятанная в нише. Я подумал: «Красивая женщина». Остальное еще предстоит понять, а это слишком очевидно. А еще я подумал, что она знает о своей красоте и внимание других ее не стесняет, наоборот, придает уверенность, позволяет держаться независимо.

Папа скис, потускнел, утратил легкость, непринужденность. Теперь если он и говорил, то все это сопровождалось извиняющейся улыбкой, словно бы за сказанным должен непременно последовать вопрос: «Как ты считаешь, Лидок?»

Она держится уверенно, она не обращает внимания на папино смятение. Она привыкла: так было всегда.