Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Ему попадались смеющиеся люди, плачущие люди, возбужденные и притихшие. Он озадаченно разглядывал их. Всякое людское настроение возникало до него, в его же присутствии лишь проявлялось ненадолго, затем люди пропадали. Он оставался наедине со своими мыслями, старался угадать, как люди поведут себя дальше. Изо дня в день всякий раз вспоминал, что он уже видел плачущих и смеющихся видел. Складывал и выстраивал их прежние поступки и поступки настоящие. Так рождались его лошадиные истины. Если люди смеются — они добры. Если люди плачут — они слабы. В этом ряду осмысленной жизни он и свой страх пристраивал к настроению людей, разделяя весь человеческий род на два мира: люди, которых следует бояться, и люди, которых бояться не следует. Однажды он увидел, как Серафим бьет рыжего жеребца по кличке Резвый. Хлыст был тяжелым, длинным, его хватало на весь денник. Серафиму это нравилось, он доставал Резвого в любом месте. Резвый метался по деннику, ржал, вскидывался на дыбы. И каждый удар стреляным эхом прокатывался по пустой конюшне.

Серафим бил Резвого и смеялся.

У Орфея хорошая память, он запомнил.

Если люди улыбаются, надо быть очень осторожным. Это совсем не значит, что люди добры. Мир человеческий в памяти Орфея имел четкую границу. До Серафима и после… До Серафима Орфею нравились люди. Так было в самом начале, до школы верховой езды. Люди кормили его, чистили, ласкали. Все было очень просто, надо привыкнуть и научиться любить людей. Они одинаково говорят, они одинаково смеются, одинаково плачут.

Но появился Серафим, и мир увиделся по-другому. Серафим бьет лошадей, бьет собак. Бьет просто так, срывает злость, обиду на людей. И тогда конь понял: есть люди, которых не следует любить.

— Вот вы улыбаетесь, а я вам скажу: лошадь, она что человек, только говорить не умеет. И разум и чувства.

— Да… конь что надо. Помните, пожар был?!

— Ну?

— Вот вам и «ну»… Лошадь при пожаре существо бестолковое: не из огня, а в огонь. В конюшне спасения ищет. А этот!.. Можете себе представить? В двух конюшнях двери копытом вышиб. Не в каких-нибудь, а куда пламя перекинулось. Уникальная лошадь!

— Орфей — явление, друзья мои! Годы, конечно, не спишешь. Так сказать, естественный ход событий. Не вольны… А жаль. Я, знаете ли, частенько наблюдаю его и все больше удивляюсь. Он и у лошадей уважением пользуется. Вы думаете, почему он Серафима не любит? Так просто? Ни в коем случае.

Гости в каракулевых шапках скалили белые зубы в улыбках, как команда наездников, готовая принять первый приз.

— Только не извольте думать, мол, цену наговаривает. Я вообще против продажи Орфея, даже подшефному ипподрому. Сергей Орестович может подтвердить.

Сергей Орестович бросил сумрачный взгляд на словоохотливого заместителя. И было непонятно, подтверждает он или, наоборот, раздосадован этим некстати начатым разговором.

— Хм. Так о чем я? Ах да… Сижу однажды над расписанием занятий, голова кругом. Наплыв громадный, а закрытый манеж один. Вдруг звонок. «Можно, — говорят, — Фокина?» То есть меня. «Слушаю». — «Вас беспокоит режиссер оперного театра». — «Очень рад вашему звонку, — отвечаю. — Но… Школа перегружена, свободных мест нет». Режиссер меня спокойно выслушал и голосом утомленного человека замечает: «Признателен за исчерпывающую информацию. Я вас беспокою по другому поводу. Нам, товарищ Фокин, лошадь для спектакля нужна «Дон-Кихота» ставим, а вот Росинанта нет».

— Как ты сказал?

Фокин аккуратно снял чуть запотевшие очки, подышал на стекла, протер их шерстяной перчаткой и снова надел.

— Конь такой был у Дон-Кихота. Росинант.

— Конь… Хо, смешное имя, по-нашему Рафик, да?

— Возможно, возможно… — растерянно пробормотал Фокин.

— Рашид Бейбутов знаешь, да? Умм… — гость поцеловал кончики пальцев. — Большой человек.

Фокин пожал плечами:

— Господи, ну при чем здесь Рашид Бейбутов?

— Вах! — глаза гостя округлились. — Почему зачем? Тоже опера поет. Квартира — дворесс… Умм… — гость повторил свой жест, прикрыл глаза и опять поцеловал кончики пальцев.

— Ну хорошо, — Фокин зябко повел плечами. — Отказать режиссеру театра несолидно. А что предложишь? И тут меня осенило — Орфей! Прекрасно, предложу Орфея. Чем не Росинант… Спокойный, невозмутимый конь. И потом, согласитесь, контакт с театром — вещь немаловажная. Ну, это я так, к слову. Вызвал я Серафима. «Поезжай, — говорю, — не ровен час, в историю попадешь». — Фокин неожиданно замолчал, будто воспоминания навели его на мысли, высказать которые не представлялось возможным, а пропустить так вот, между прочим, тоже не хотелось.

— Ну а дальше? — Так получилось, что теперь все слушали Фокина.

— Ах, дальше… Н-да, дальше все было естественно и значительно. Накрыли попоной, мохнатым ковром — в лучших традициях русской классики. Погрузили на машину и…

В театре живой конь в диковину. Визг, крики. Однако со временем привыкли. Репетиции шли своим чередом, все ждали премьеры.

Перед спектаклем Орфей волновался. Никак к свету прожекторов привыкнуть не мог. Оркестр исполнил вступление — подняли занавес. Мы с Сергеем Орестовичем сидим в партере, ряд девятый, переживаем. Сергей Орестович мне в самое ухо наговаривает: «Пятно бы прикрыть догадались, с пятном вид не тот». «Поздно, — говорю. — Теперь уж ничего не поправишь».

Проходит одна картина, вторая, а нашего Орфея нет. Директор мне покоя не дает. «Пройди, — говорит, — за сцену, узнай, в чем там дело. Может, им помощь какая нужна?»

Ситуация, скажу вам. Это на ярусе: захотел — вышел. Никто и глазом не моргнет. А тут сидишь, что называется, на самых сверхбронированных местах. Двадцать метров от сцены. Встает человек и начинает пробираться к выходу. Позор!

Только я настроился на свое нескладное путешествие, занавес в стороны пошел. У меня гора с плеч. Наш любимец появляется. Ну и Дон-Кихот на нем. Вытер я испарину, на место сел. Слава богу, пронесло.

Сидит Дон-Кихот прескверно. Чем там Серафим занимался? Ума не приложу. В музыке тема одиночества звучит. Орфей в такт мелодии ногами перебирает — артист. Лошади, я вам скажу, вообще музыку великолепно чувствуют. И вот тут… — Рассказчик сделал многозначительную паузу, обвел присутствующих взглядом самонадеянного фокусника, который разучился видеть неудивленные лица. Решил, что этого недостаточно, прищелкнул пальцами. — Н-да, — сказал Фокин отрывисто, — произошло невероятное: лопнула осветительная лампа — звук, знаете ли, такой, будто кто из противотанкового ружья пальнул. Орфея нашего словно кто плетью огрел. Рванулся в одну сторону, в другую. Артисточки кордебалета с визгом кто куда. Конь на дыбы и как заржет. Что тут началось! Дон-Кихот — через голову, копье в оркестровую яму. Орфей — галопом по сцене. Публика, не сообразив, в чем дело, взбудоражилась, кричит: «Держите его!» И в этот момент… — Фокин откашлялся, чувствовалось, что рассказ ему самому доставляет удовольствие, — над всей этой вакханалией не то из бельэтажа, возможно, с первого яруса, шут их разберет, серафимовский бас: «Тпрру… Стой, шельма!..»