Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Ну что, старина, — Кеша стоит, ухватившись за решетку, смеется. — Осуждаешь?!

Орфей протяжно ржет, делает несколько шагов навстречу Кеше: он осуждает, это точно. Кому приятно, когда твою морковь раздают другим? Вытягивает шею, ноздри нервно вздрагивают: «Неужели ты забыл про меня?»

Кеша дурашливо округляет глаза.

— Доброту осуждать безнравственно. — Кеша грозит Орфею пальцем, достает из необъятных карманов галифе еще одну красную каротель. — Ваш приз, маэстро. Прошу!

Новости не дают Кеше покоя. Занятия еще впереди, а ему уже не терпится. Говорит безостановочно, его никто не торопит, он сам торопится.

— С новым заданием неразбериха. Шеф завернул техническое обоснование. «Кому, — говорит, — нужны эти подражания, выкрутасы? Архитектор должен быть лаконичным. Мы создадим свой, русский модерн…»

Э-хе-хе, Орфеюшка. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Витя Потеряев, мой партнер из соседней группы, не поддержал идеи о совмещенном проекте. Накануне клялся и божился, что «за». А утром просто взял и не пришел. Рассказал матери — усмехнулась: «Не делай людям добра. Этим ты увеличиваешь количество неблагодарных».

Для меня больше не существует личности по фамилии Потеряев. Кончено. Отныне имеет место только подлежащее в простом, неподчинением предложении. Был Потеряев. Нет Потеряева. Чувствуешь, какой я принципиальный?

А после обеда этот тип ввалился ко мне, и я ему все простил. Прикинулся больным и уже в какой раз получил отпущение грехов. Могу я после этого уважать себя? Скажешь, не могу. И правильно. Не мо-гу!

У шефа устойчивая антипатия ко мне. Отказывается выслушать мои доводы: «Занят, у меня совещание. Позвоните позже. Когда вы понадобитесь, я вызову сам».

Что молчишь, не веришь? Я и сам, брат, не очень верю. Будто не со мной все было.

Кеша морщит лоб, в глазах появляется неприятное беспокойство.

— На словах мы все герои. А тебе вот я завидую. Есть в вас что-то этакое… — Кеша прищелкивает пальцами. — Гордость, что ли?

Скажем, страх — дело житейское. А вы и пугаетесь благородно: голова навылет, из ноздрей пар, ноги как тетива: тронь — зазвенит. По телу дрожь. Как зыбь по воде. То и не страх вовсе: гнев, смятение, непокорность.

Другой факт — есть захотел. Всякая тварь живая на свой манер просит. Собака на брюхе ползет, визжит, кошка орет надсадно. Всю жизнь при человеке. Знают, как просить. А лошадь? Головой кивает, нога один вензель выпишет, другой. Землю задобрить желает, гладит землю. И попросил, и достоинство на месте. Природа, она тоже не дура. Всякому свою кроху благородства.

Орфею становится тепло, уютно. Спать не хочется, мысли текут неторопливо.

Странный, добрый Кеша. Твой голос мне приятен, он успокаивает меня. Я не понимаю многого, о чем ты говоришь. Но я чувствую. Твою боль чувствую, твое отчаяние, твою радость, любовь и неприязнь. Есть слова, к ним привыкаешь. Я уже давно понял. У радости — свои слова, у несчастья — свои. В жизни все повторяется и повторяются эти слова.

Орфей прикрыл глаза, представился дремотный свет электрических ламп, слышно, как метлой скребут деревянный настил. Это Капа. Гремит ведрами, поругивается. Кеша лохматит волосы, с какой-то нерешительностью оглядывает опустевший денник, будто Орфей мог спрятаться где-то здесь. Трогает шершавую стену, дверь, седло — оно висит на прежнем месте. Кеше кажется, что седло еще теплое. Это только ощущение, еще нет мысли, что седло уже не принадлежит Орфею. Какое-то мгновение — он поймет все. Но и этому мгновению положено пройти. Голос у Кеши звонкий, требовательный: «Капа, ты меня слышишь, Капа! Где Орфей?»

Все случилось разом. Умер дед Клим. Заболел Кеша, и светлым весенним вечером в конюшне появилась она…

У каждого в жизни происходит что-то очень значительное. Весомость подобных событий различна.

Эти события не так часты, именно к ним человека приобщает повседневное существование и определяет их, эти события, как вехи жизни.

В ее глазах было столько восторга, что даже Капа, скупая на похвалы, не удержалась и бросила вдогонку:

— Господи, лицо как у святой. Прямо сейчас взлетит.

Однако чуда не свершилось. Она осталась здесь, на земле. Приподнялась на цыпочки, заглянула в его денник и тихо позвала:

— Орфей! — Этого ей показалось мало, и она повторила его имя еще раз: — Орфеюшка!..

Так его называл только Кеша. Орфей вздрогнул. Крупный глаз качнулся, редкие ресницы сомкнулись и разомкнулись. Глаз качнулся в другую сторону, и где-то в его самой середине мелькнула белая шляпка. Глаз замер, и в нем больше ничего не отражалось, кроме темноты.

А она, еще не научившаяся обижаться на подобную непочтительность, заразительно смеялась и хлопала в маленькие прозрачные ладони…

Орфей был сентиментален. Ему не ставилось это в вину, хотя подобное качество столь мудрого мерина вызывало у людей улыбку.

— Орфей!.. — сказала хрупкая женщина и мечтательно запрокинула голову. — Какое прекрасное имя! Ты, наверно, очень хорошая лошадь. Такое имя не может быть у плохой лошади. Знаешь ли ты, что существо, названное таким именем, не может быть безмолвным? А может, ты говорящая лошадь? — Женщина округлила глаза, отчего они стали более выпуклыми и заметными, поднесла палец к губам: — Т-сс! Ты говорящая лошадь, я знаю точно.

Ох уж эти люди, вечно они преувеличивают. Орфей шумно вздохнул и стал осторожно обнюхивать железные прутья решетки.

Незнакомка протянула руку. Орфей видел, что рука пустая, но не удержался и потрогал тонкие пальцы своими мягкими, замшевыми губами.

— Орфей, — чуть нараспев повторила женщина, и, может быть, впервые его собственное имя показалось ему столь необычным и красивым. Он одобрительно стукнул копытом и легким храпом подтвердил свое желание познакомиться ближе.

Незнакомка помахала ему рукой и пошла дальше. Орфей провожал ее долгим печальным взглядом, втайне надеясь: сейчас она обернется и скажет что-то именно ему, ему одному.

Не обернулась. Шла, чуть пританцовывая на каждом шагу, словно ей не хватало роста, чтобы заглянуть в денник. Теперь ему придется ждать, пока она посмотрит лошадей, Орфей прислушался. Пошла к Находке. Находка красивая кобыла. Теперь уж точно — не обернется.

Сколько их в конюшне? Десятка два. Незнакомому человеку каждый в новинку, а глазеют на Находку, Казначея, еще двух-трех. Часами простаивают.

Орфей привык к людям, научился их понимать. И то, что люди заметили его избранницу, любовались ею, волновало Орфея. Это было ни на что не похожее волнение. Ему хотелось, чтобы люди догадались о его чувствах. Хотя бы мысленно поставили его и Находку рядом. Уже и не стоялось и не думалось, ноги вышли из повиновения, пританцовывали на месте. Он требовал внимания. Девушка прочла имя Находки вслух, заглянула в пустые ясли, сказала что-то и тихо вполголоса запела.