Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Благодарю вас. Вы очень галантны.

В тот вечер у меня все получалось. В дверях, разгоряченно обрадованная удачей, столкнулась с тренером. Она как-то странно посмотрела на меня и скорее себе, нежели убеждая меня в чем-то, сказала:

— Как важно вовремя заменить лошадь. — И улыбнулась грустной, входящей в себя улыбкой.

— Забудем о родстве. Ну-ну, попробуем. — Сестра Лида устраивается на тахте, никак не найдет удобного положения, исподтишка разглядывает меня.

Что она там ищет, на моем лице, что высматривает? Привычное почитание? Не-ет, улетучилось, пропало. Лет пять — семь назад еще куда ни шло. Прибегала, бухалась на колени, зарывалась лицом в волосы: «Ой, что было! Встретил, не встретил, настаивает на встрече». Часы постижения женских тайн, хитростей, опрометчивой женской мудрости.

Моя доверчивость пугала сестру Лиду. Она старалась быть грубой, циничной. Увы! Сила влюбленности была слишком велика: младшая сестра ничего не замечала, все принималось с потаенным обожанием: никаких «но». Правда, восхитительная, интригующая правда.

А она упивалась своей властью надо мной, никогда не спрашивала себя: «Зачем я все это ей говорю? Бравада воспринимается как истина. Цинизм — как смелость, совершенство суждений». Спохватывалась, страстно обнимала меня и сбивчиво, торопливо шептала, задувала в самое ухо: «Я пошутила. Зло мы творим сами. Неудачи озлобляют нас, даже самые мелкие, самые проходящие. Хочется счастья, полноценного, по возможности долгого. Один раз осечка, второй. Весь мир судишь, кроме себя: «Не понял, обманул, оказался не тем». К себе иск особый. Сказала «да», а надо бы «нет». Сказала «нет», а надо бы «да». А годы идут. Вру, уходят годы. А если больше не будет, а если это последний шанс? Скорее, говоришь себе. Ошибки имеют цену, когда есть время на их исправление. А впопыхах, девочка, хорошо не бывает. Потом ожесточенность: люди, поступки, все обретает иной смысл».

Мы сидим друг против друга. Нас разделяли метры когда-то нашей общей комнаты, привычная для нее и для меня мебель. Именно здесь, в этой комнате, я постигала мудрость, которая с завидной гордостью дарилась мне старшей сестрой. Я могу ее понять: не так легко осмыслить внезапное перевоплощение. Я угадываю ее гнев, я слышу его: «Девчонка, плакавшая у меня на коленях, поверявшая мне сердечные тайны, боготворившая меня. Она вольна думать, вольна бунтовать, но не смеет судить меня».

— Долой родство! Поговорим как женщины, ты этого ждешь от меня?

Мое молчание она воспринимает как подтверждение своей догадки (нет, не смеется, не радуется своей прозорливости), решительно поднимается с тахты, делает несколько нервных шагов по комнате, останавливается у окна, заглядывает в него. Как это похоже на старшую сестру: она понимает, заставлять себя понять — мир изменился, но ведь что-то же в этом мире осталось привычным. От привычного мира к миру изменившемуся, но обязательно от привычного, где ты хозяин положения, где не надо думать — слова изливаются сами собой.

— Твои исповеди, им не было конца. Собрать их вместе — могла бы получиться внушительная книга. Внушительная и поучительная — «Заблуждения неразумного сердца»…

Говорит сестра вполголоса. Надо делать над собой усилие, надо прислушиваться.

— Тебе исполнилось шестнадцать. Для своих признаний ты всегда выбирала самое неподходящее время: еще не разошлись гости, и все мы во власти застольных пожеланий и напутствий, и вдруг это внезапное откровение.

«Мне нравятся мальчики», — сказала ты. По твоим годам признание ошеломляющее: «Они на меня смотрят. Это приятно. Какое-то зудящее чувство. И тепло, и хорошо очень. Отчего же никто не заговорит со мной? Я пробовала загадывать, оглядывалась. Вот этот осмелится. Тот! Робкие какие-то. Может быть, я смотрю на них как-то не так? И вот что ужасно: мне нравятся очень многие. Сделай они мне сейчас предложение, я бы не могла выбрать».

В такие минуты озабоченность отца мне казалась правомерной. Никаких секретов, никаких тайн, душа — как чистый лист бумаги, убедись: что в мыслях, то и в словах. И плюс к тому, готовность слушать и верить. Ты излучала целомудрие, а меня терзал страх: я твой душеприказчик, все сказанное мною есть истина, ничто не ставится под сомнение, настанет время, и ты потребуешь выплаты под предъявленные векселя. Ты была похожа на голодного птенца. Он все время сидит с открытым ртом и требует пищи. Так и ты: ждала истин. И я их изрекала.

«Толкование любви тысячекратно, — говорила я. — Мое — лишь одно из сотен тысяч, из миллионов. Любовь не бывает без страдания, без боли. Сердце подскажет, заболит». Как видишь, я не ошиблась.

Мне хочется закричать во весь голос: «Моя старшая сестра ошиблась!»

Я сижу недвижимо, запрокинув голову, прямая спина, голова упирается в стену. Сейчас я скажу ей дерзость. Я могу себе позволить, у меня новая роль.

— Хочешь, я уступлю его тебе? Помнишь мальчишечью присказку: «Махнемся не глядя»? Согласна? У тебя часы, у меня часы. У тебя ремень, у меня ремень, вещь на вещь. Но главное — не глядя. Бизнес вслепую. Ради одного: хочу увидеть, как он тебя бросит.

Сестра Лида смотрит в темноту, она не видит меня. Мрак загустел. Отсветы уличных фонарей высвечивают лишь квадрат окна, мерцающий и лучащийся, как экран внезапно погасшего телевизора.

— Тебе непременно хочется вывести меня из равновесия. Ты пробуешь унизить, обидеть, оскорбить. Думаешь, в запальчивости проговорюсь, дам повод уличить мужа. Заодно и отцу глаза раскроешь.

В дверь постучали. Сестра Лида зло усмехнулась:

— Слышишь, «товар» волнуется? Предмет слепого бизнеса. Значит, уступаешь? Что же тебе дать взамен?

У меня закружилась голова. Мне стало не по себе. Я сейчас упаду. Как хорошо, что она не видит моего лица.

— Идея! Посоветуюсь с Кешей. Он мужик изобретательный, что-нибудь придумает.

Теперь она говорит громко. Так громко, что я готова оборвать ее: «Тише! Тише! Замолчи!»

В темноте послышались всхлипы, а затем порывистое рыдание. Какое-то затмение поглотило разум. Хочу зажмуриться, а сил нет. Рыдает-то не кто-нибудь, плачу я. Откровенно и беззащитно плачу.

Сестра Лида не знает, как поступить, как отнестись к внезапному превращению. Скорее подчиняясь настойчивому стуку в дверь, нежели судорожным всхлипам, поспешно поднялась и, по-слепому выставив руки вперед, натыкаясь коленями на стулья, пошла на эти кашлеподобные всхлипы.

Шум привлек папино внимание, и теперь в дверь раздавалось уже два разных стука. Торопливый, нервный Кешин и отчаянный, растерянный стук отца.

— Что у вас там стряслось? Ада, Лида, почему вы молчите?

Обычно б этот дом последним возвращаюсь я. Сегодня на мою роль заявлен папа. Мы предупреждены, и все-таки видеть папу в дверях в такой час непривычно. Папа скороговоркой здоровается, сбивчиво бормочет извинения: «Заседал ученый совет. Глупая защита. Все надоело, я устал».