Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Его крупное тело заносило на поворотах, и тогда он слышал глухой удар, слышал лишь звук, переживал звук, подчинялся звуку, бежал еще быстрее. Боль нагоняла его, впивалась в бок и уже следовала за ним неотступно. Он чувствовал, как страдает тело, как кровоточит оно. Сил не было, чтобы бежать быстрее, и остановиться не было сил. Он бежал в темноте бездумно, лишь бы бежать. От запахов, от звуков. Ноздри почувствовали теплый воздух, где-то вдали желтой полосой мелькнул свет, он потянулся к нему, как если бы желал обогнать собственный бег, выскочить из него. Потянулся сильно, хрустнули шейные позвонки. Сбивая стебли мокрой травы, он выскочил на поляну и, будто споткнувшись о яркий свет, упал. Солнце искрилось в каплях росы.

Сквозь зудящий пчелиный гуд (воздух сладкий и недвижимый) к нему бежал Кеша. Кеша размахивал руками, кричал что-то. Ветер сносил голос в сторону. Орфей ничего не слышал. Орфей пробует подняться на ноги, но ноги, согнутые в коленях, никак не распрямить, какая-то тяжесть удерживает его на земле. А может, это и не тяжесть, а боль, которую нет сил чувствовать, а может, и не боль — слабость.

Кешина рука теребит челку у глаз. Орфей покачивает головой, и получается: он трется о Кешины руки. «Значит, добежал», — думает Орфей, и голос у Кеши ровный, убаюкивающий, и дышит Кеша ровно, в такт дыханию Орфея:

«В твоих глазах можно утонуть, мой четвероногий друг, настолько они глубоки. Ты щедр, я знаю, и твоего сожаления хватит на десяток таких несчастливцев, как я. И все-таки будь внимателен, и тогда ты станешь мудрее на целое столетие. Жаль, что мы невечные. У тебя был бы шанс удивить лошадиных потомков. Итак, запомни — ничто не ново.

Уже все придумано и передумано сотни раз. И радость, и любовь, и отчаяние — все было. Обман, впрочем, тоже был. Коварный и бессмысленный, очевидный и открытый. Скажу тебе по секрету: люди преуспели в обмане. Тебе не нравится мое настроение, мой пессимизм. Мне они тоже не нравятся, но я терплю. И ты терпи.

Друзья должны быть солидарны.

Мне необходимо выговориться, мой друг. Вот я и пришел сюда. С тобой легко быть откровенным, ты не умеешь возражать.

«Я люблю тебя» — формула жизни, начало всех начал. «Я буду любить тебя вечно» — а это уже нечто иное: красивая, ласковая фальшь. Чувства умирают. Все логично: нервные клетки не восстанавливаются. Вопрос: когда умирают чувства? Ответ: можно только предполагать. А всякое предположение спорно. Ну что ты на меня смотришь своими мудрыми, налитыми тоской глазами? Думаешь, вру? Зачем? — Кеша делает широкий жест руками. — Познавай, старче, становись мудрее всех лошадей на свете.

Когда одиночество становится высшей радостью, когда перестаешь верить в собственный обман, который день назад ты старательно вылизывал, как самую неповторимую правду, да так увлекся, что даже чувствовал и жил в расчете на эту существующую правду, вот тогда-то и стоит сказать: «Ты неуязвим. Это мир твоих грез, ты в нем законодатель — отныне самый счастливый из существующих и самый несчастный из живущих людей».

Вчера отпраздновали годовщину нашей свадьбы. Отпраздновали… Собрались на скорую руку. Папа не унывает. «У вас все еще наладится», — говорит папа. Стол заставлен закусками, играет магнитофон. По правую руку юбиляры, то есть мы. По левую — гости: Филипп, Зимогорова, Маша Сиротина и Гоша Фархиев. Двое последних — наше славное учительство. Папа зовет их не иначе как «коллеги». Папа, добрый гений нашей семьи, садится в торец стола. Мамы нет, мама уехала к сестре. Там несчастье, кто-то умер. Напоследок мама сказала: «У тебя как-никак радость, а там горе. Я поеду туда».

Еще должна быть сестра Лида, собственно, весь этот микроюбилей — ее затея, но сестры Лиды почему-то нет.

— За молодых! — говорит папа.

Гости кричат «горько», выпивают.

— Вы должны быть чертовски счастливы, — замечает Филипп и обнимает Зимогорову за плечи.

Реплика принимается за тост. Гости кричат «горько», выпивают. Папа смеется:

— Ай да Филипп! Получается мини-свадьба.

— Правильно, — говорит очень громко Ада, — нынче мода на короткие чувства.

— Давайте танцевать! — Ната Зимогорова хлопает в ладоши, тормошит меня: — Шеф, приглашайте даму.

— Я же тебе говорил, моему заместителю цены нет: выручает в самые критические минуты.

Ада танцует с Гошей, Филипп — с Зимогоровой. Маша танцует со стулом. Она выкручивает немыслимые па, чувствует, что на нее обращают внимание, танцует вдохновенно.

— Вы невыносимо везучий человек, Иннокентий. — Папа порядком захмелел. — Предлагаю локальный тост. Да здравствует мужская солидарность!

Гости танцуют, составляю папе компанию. Мы выпиваем.

— Когда замужняя женщина в качестве друзей собирает мужиков — это чревато, мой мальчик. — У Филиппа жесткие горячие руки.

Я не принимаю шутливого тона:

— Отстань. Без тебя тошно.

— Ну-ну, я пошутил, — оправдывается Филипп. И то, что он оправдывается и так вот заметно краснеет, злит меня еще больше.

— Вальс, все танцуют вальс!

Гоша словно прилип к Аде. Кажется, мой соперник не прочь все повторить сначала.

Машинально надрываю новую пачку «BT», достаю зубами сигарету. У самого уха кто-то предупредительно щелкает зажигалкой. Оборачиваюсь, так и есть — Зимогорова.

— Шеф мрачен, это к непогоде. — Ната подбрасывает зажигалку и ловко ловит.

Удивительное сочетание женственности и таких вот мальчишеских замашек. Я говорю об этом Нате.

— Эмансипация, — отшучивается Зимогорова и снова идет танцевать.

Смотрю на танцующих. Мой пессимизм не украшает вечера. «Надо настроиться на игривый лад. Кому какое дело, что тебе нравится, а что нет? Они — гости, ты — хозяин. Улыбайся. У тебя чертовски обаятельная улыбка». Только все мои призывы впустую. Какая тут, к черту, игривость, если перед глазами прыгает упитанное лицо Гоши с усмешкой процветающего рантье!

Открывается дверь, на пороге стоит сестра Лида, в руках у Лиды грандиозный торт.

— Ура! — кричит Зимогорова. — Это по моей части, обожаю мучное.

Гоша делает три поощрительных хлопка, элегантно поворачивается. Теперь все видят, какой на Гоше распрекрасный костюм. Поворот налево, поворот направо.

Какая досада, он не представлен! Кто же исправит эту оплошность? Папа, умиротворенно улыбаясь, подремывает в углу. Есть еще, мол, жена, но она почему-то молчит, ей не хочется этого делать. В таком случае остаюсь я, непростительно трезвый, угрюмый супруг.

— Познакомься, — говорю я, — цвет советской педагогики.

Темные глаза Гоши однозначно сверкнули. «Запомним», — сказали глаза. Гоша делает чопорный шаг навстречу сестре Лиде:

— Очень рад, Георгий Фархиев. — Гоша целует протянутую руку.