Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Потом появилась ты. Я по инерции молол красивую чепуху, заговаривал зубы папе. Я был влюблен, и мне так хотелось по-настоящему подать себя. Слава богу, вы были достаточно доверчивы и не терзали меня ненужными расспросами. У меня не ладилось в институте. Моя независимость скорее была ненужностью. А я хорохорился, излагал концепции: «Наше поколение идет на смену аморфной и безликой массе средних архитекторов. Мы должны перешагнуть через эпоху, зачеркнуть этот период рационализма. Он уничтожил архитектуру, подчинил ее экономике. Мы должны возродить искусство». Я был изрядно пьян и не запомнил деталей. Впрочем, это вряд ли имело значение. Их запоминали другие. С тех пор меня стали звать Росси. Тщеславный идиот. Я никому не говорил, но мне нравилось это прозвище».

«…Мне не повезло, я начал с неудачи. Три года работал на подхвате. Понимал, что могу больше, но дальше несбыточных иллюзий дело не пошло. Шеф, которого я за глаза прозвал Черным Кардиналом, решил наконец расставить акценты.

Помню, я занимался какой-то очередной требухой, доделывал чей-то проект, иначе — расставлял запятые в уже написанной рукописи.

Шеф неслышно подошел ко мне. На чертежную доску упала тень, я обернулся. Мы посмотрели друг на друга. Шеф неопределенно подвигал пальцами, достал сигару. В конце шестидесятых он три года работал в Америке. Привычка курить сигары сохранилась с тех пор. Вынул из кармана крошечные ножнички, аккуратно срезал самый кончик, долго и старательно раскуривал. Затем уставил на меня свои выпуклые глаза и вдруг спросил:

— Как работается?

— Обычно.

— Значит, никак.

Якутов поднял толстый справочник, машинально перелистал его.

— Размеры брали отсюда?..

— Естественно, откуда ж еще…

Якутов усмехнулся:

— Правильно, отсюда и следует брать. Не люблю великовозрастных юнг.

Мне не хотелось принимать вызова. В моем положении лучше всего смолчать.

Я не смолчал:

— У меня другой предмет неприязни — великовозрастные капитаны.

Якутов закашлялся, лицо залил гипертонический румянец.

— Дерзите?! Ну что ж, еще год, и вы станете надежным средним архитектором.

— Я ведь могу и уйти.

— Можете, — с готовностью согласился Якутов. — Наша фирма имеет достаточный авторитет. Мнение о вас будут спрашивать у меня.

— И вы мне дадите плохую характеристику?

— Нет. Это было бы нечестно с моей стороны. Я перечислю работы, которые вы доделывали, привязывали, и плюс к этому повторю ваши собственные слова. Впрочем, я вас отрываю от дела.

Я смотрю на его широкую спину. Она занимает почти весь дверной проем, и по тому, как лениво шевелятся лопатки, я угадываю злую улыбку на его лице. Ее не заметишь сразу. Надо очень внимательно посмотреть в тронутые малярийной желтизной бесцветные рыбьи глаза. Я уже не строил предположений, итог очевиден. Надо уходить. И я ушел.

Шеф сдержал слово. Я получил на руки лояльную характеристику, установить из которой мою профессиональную пригодность фактически было невозможно: «Уволен по собственному желанию». Что-то меня ждет впереди? Сумею ли я объяснить это собственное желание кому-либо? Захотят ли меня выслушать?

Другая работа мало чем отличалась от прежней. Смолчал Якутов или сказал что-либо в дополнение к лояльной характеристике? Думать об этом мне расхотелось сразу, как закрылись за мной двери высокоавторитетного учреждения.

Я был готов начать все сначала. Ко мне приглядывались. Прошел год. Он ничего не прибавил, лишь заполнил пустоту, которая отделяла меня от моих коллег. Я стал своим человеком. По какой-то неведомой традиции начальство недолюбливало меня. Я уже приготовился пережить еще один год, но…

Остальное ты уже знаешь. Я принял предложение. Я не раздумывал. Почему? Был уверен — ты поймешь меня, не можешь не понять. Пять лет без малого. Даже по самым скромным подсчетам, достаточная фора, которую я дал своим неудачам. У меня не было другого выхода. «Сейчас или никогда», — я так и сказал себе. А еще я сказал: «Придет время, и ты посмеешься над юнцами, страдающими приступом величия. Его недолго ждать, этого времени. Будь терпелив».

Я не рискнул советоваться с тобой. Пришлось бы рассказывать предысторию. И она, как видишь, малоприятна.

Я принял решение самостоятельно. Так и должно быть: это моя работа, мои замыслы. Тебя не должна беспокоить кухня. Со временем мы наловчимся советоваться по пустякам, и каждый шаг, который нам придется сделать, мы будем выносить на общий суд. Словно делать его мы намерены вместе, как если бы мы шагали в ногу. Это суровое испытание — думать за другого человека.

Ты уж прости меня. Я сделал свой выбор сам».

20.VII.70 г.

«Твое молчание убивает меня. В юридической практике существует термин — презумпция невиновности. Человек сам по себе невиновен. Он не должен оправдываться. Мне кажется, в этом принципе есть нечто большее, чем просто соблюдение юридических норм. Отношения двух людей перестают быть нормальными, когда один из них начинает оправдываться в чем-либо. Он не совершал проступка, он оправдывается просто так, чтобы угодить. Он принимает несуществующую вину как некую постоянную величину — она всегда есть.

Трудно найти причину плохого настроения, возбужденного состояния, да и некогда путаться в догадках. Человек идет по пути наименьшего сопротивления. Он говорит: «Значит, виноват я». Когда-то он устанет от этой нелепой игры, попробует доказать обратное, но будет уже поздно.

Тот второй человек (он или она) уже давно не мыслит иначе. Это так же бесспорно, как сон ночью и пробуждение к утру. «Твой протест не более чем каприз. Ты оправдывался всю жизнь. Глупо доказывать, что ты делал это просто так, из желания угодить. Глупый, смешной человек. Ты виноват — это видят все. Как жаль, что ты этого не понимаешь».

А впрочем, я готов признать свою вину. Не мы первые, не мы последние; кто создает, не ведает того, что разрушает.

До встречи. Кеша».

Ада старательно разглаживает письма, машинально пересчитывает их. Письма — ее маленькая тайна. Кеша не знает, что в зеленой папке со строгой надписью: «Материалы к уроку» лежат его письма.

Они женаты, Ада загибает пальцы, год и семь месяцев. Если чего-то и хотелось ей сейчас, так это вспомнить эти месяцы день за днем. Нащупать, отыскать тот единственный, наверняка похожий на все остальные день.

Кто-то же сказал себе: «Я ошибся».

Ей надоели расспросы. Спрашивает отец, сестра Лида, Кешин друг Филипп. Да и она сама спрашивает. И отвечает только себе: «Хочу быть главным в жизни человека, чего невозможно забыть, не заметить, не услышать, не узнать. Когда летосчисление начинается с тебя. И это не прихоть. Просто день не живется, не складывается без тебя, будто на календаре еще вчера и никак не наступит тот другой день». Они слушают ее, качают головами. Каждый по-своему качает. Кто-то готов отрицать, кому-то хочется согласиться. Ада закрывает глаза, затыкает уши…