Олег Попцов - Без музыки

— Почти.

— То есть?

— У меня есть одно условие.

— Взамен названных мною. Какое же?

— Ты же помнишь? Это я, а не ты настаивал на встрече.

— Допустим. Я хочу спать. Говори свое условие, и пошли спать.

— Ты расскажешь своей жене, как десять лет назад в течение полугода преследовал меня телефонными звонками, как менял голос. Впрочем, про голос необязательно. Кажется, ты называл ее панельной девицей, рассказывал о ее похождениях в Кишиневе. Еще там был хороший сюжет про Одессу, про порт, куда она приезжала на субботу и воскресенье из Кишинева. И чем она там занималась. Ты мне зачитывал выписки из милицейских протоколов. Называл номера диспансеров, где она стоит на учете. Ты предупреждал, предостерегал меня. Что-то там о дурной наследственности. Сюжет — мне врезалось в память это слово. Его редко употребляют в обыденном разговоре. Сегодня на банкете ты два раза повторил его. Десять лет. Ты мог забыть. А я помню. Я предупреждал тебя. У меня хорошая память. Все сказанное тогда по телефону я записывал в тетрадь, старался сохранить стиль, манеру речи. Это и есть мое условие. Ты приглашаешь меня к себе в гости. Все-таки мы не виделись десять лет. И в моем присутствии ты расскажешь Нине все как есть, точнее, как было.

— Ненормальный! — Он зло отшвыривает нераскуренную сигарету.

Думал ли я о том, как, в какой обстановке, с каким объемом запальчивости я произнесу эти слова? Конечно, думал. Ставил ли я себя на место Морташова, пытаясь прочувствовать, пережить то унижение, которое, по моим расчетам, он должен был испытать? Конечно, ставил.

Его лицо преобразилось. И не страх, не растерянность преобразили его. Лицо стало напряженным, злым, стиснулись зубы. Губы потеряли мягкость.

Он не закричал на меня. В его состоянии было естественным закричать. Не ударил. Я допускал и такую реакцию. И даже растерянность. Я рассчитывал на растерянность. Растерянность была бы объяснимее, естественнее, чем какое-либо иное состояние. Он что-то обдумывал. Лицо двигалось каждой своей частью, выдавая крайнее напряжение. Возможно, он хотел вспомнить, что именно и как он говорил на банкете.

— Это мое условие. Мое единственное условие. — Мне показалось, что у меня сел голос. Ведь что-то должно было быть так, как я предполагал.

— Ты несешь какой-то вздор. Телефонные звонки. Это провокация. Ты никогда мне о них не говорил.

— Я хотел тебе сказать. В ту ночь. Тогда я еще не догадался, не высчитал, что эти звонки дело твоих рук. И потом твое признание о женитьбе на моей бывшей жене. Все ставилось с ног на голову. Я подумал, что ты сочтешь мои слова преднамеренной ложью. Я же тебе сказал: тогда я еще не догадался. Потом… Я много думал о случившемся. Думал о тебе, о твоих принципах. О твоей методе научного поиска. И однажды меня осенило. Это было классическим воплощением твоего метода.

В нашем разговоре достаточно эмоционального, непредсказуемого. Он опять задумался. Я нанес удар. Он старался умозрительно, ощупью определить, как глубоко проникло сотрясение. Возможно, он вспоминал детали десятилетней давности. Возможно, еще и еще раз промерял дни, проведенные на конгрессе, и наши мимолетные встречи с ним, пытаясь в них, в этих встречах, найти какое-то объяснение моим словам. Но встречи ничего не проясняли и даже были не способны предупредить одного из нас, насторожить. Они не касались нашего прошлого, они были почти деловыми.

Морташов понимал, что откатывается назад. План действий, построенный столь изысканно, когда коварство есть суть и побуждающее начало замысла, рушился. А ведь он старался, он прятал коварство изобретательно, и надо было достаточно натрудить собственный мозг, чтобы углядеть и вычленить это коварство из благопристойного логического строения. И вот теперь все созданное, сотворенное разумом должно стать жертвой прихоти, каприза, которые даже не брались им в расчет, ибо в его понимании были фактом несуществующим. Я же сказал, у нас с ним разные задачи. У меня — помнить, у него — забывать.

— Зачем тебе это? Нельзя жить прошлым, — сказал он устало. — Да и настоящим тоже. Что настоящее — зыбкий миг. Оно прекрасно, и наше стремление к нему естественно, пока это настоящее суть будущее. Да-да, желание жить, что-то создавать, на что-то надеяться, видеть себя лучше, чем мы есть на самом деле, и верить в возможность, реальность этого улучшенного варианта нас самих. Все имеет смысл лишь тогда, когда у нас есть в запасе будущее. Книга, диссертация — осязаемая реальность. Как видишь, я предложил тебе истинное, имеющее конкретную цену. И что же в ответ — маниакальное желание видеть меня прикованным к столбу позора. Какая-то нелепость. Это даже не прошлое. Перегоревшее, пепел прошлого. Я и не помню таких подробностей, какие звонки?

— А ты вспомни. Ты же сам сказал, у тебя память дай бог!

— Да очнись же, Игорь! — Три часа блуждания по ночным затихшим улицам, и вдруг это обращение ко мне по имени. — Это же сумасшествие, ты идешь на поводу собственного каприза. Ты упускаешь свой шанс. И мне жаль, жаль этого шанса. Я мог бы понять тебя, если бы признание такого рода способно было что-то изменить. Ты развелся с этой женщиной. У нее другая семья, растет сын. Ваш брак был недолгим по времени. В нашем доме если и помнит тебя кто, так это я… я!!!

— Ты напрасно усердствуешь. Это мое единственное условие.

Я посмотрел на Морташова. Он уже не боролся с усталостью. И сразу приметные черты лица обозначились явственнее. Нос, скулы, мощные бугры подбородка. Он провел рукой по лицу и стал осторожно массировать лоб.

— Черт с тобой. Всему виной мой идеализм. Твое участие в нашей затее совсем необязательно.

— Твой идеализм здесь ни при чем. Тебе не дает покоя совершенная подлость. Желаешь негласно расплатиться со мной.

И хотя его рука по-прежнему прикрывала глаза, но я видел, сквозь разведенные пальцы он смотрит на меня.

— Слушай, у тебя навязчивая идея, шизофренический бред. И ведь что удивительно… — Он повернулся ко мне спиной, время от времени запрокидывал голову, стараясь разглядеть название переулка. И слова его, отраженные стеной дома, доносились до меня чуть приглушенным, отчетливым эхом. — Признание, на котором ты настаиваешь, тебя самого может лишь унизить. Только слабовольный, трусливый человек, лишенный идеалов, был способен так легко уступить молве. Посуди сам, ты предал ее. Ты бежал от навета. Не станешь же ты уверять, что твое решение уйти, бросить ее созрело до этих телефонных звонков?

— Не стану.

— Тогда в чем же дело? Зачем тебе напоминание о твоем собственном позоре?

— Просто я пришел забрать у тебя твое счастье, приобретенное незаконным путем. Похоже на сказочный сюжет, правда?