Олег Попцов - Без музыки

Такое вот странное видение представилось мне. Я помню, как открыл окно и посмотрел на улицу, желая убедиться, правда ли, что эта пустота начинается тут же, прямо у стен моего дома. Я стал размышлять над своим состоянием и очень скоро понял, что подобное восприятие смерти Кедрина есть единственно возможное в моем положении. Жизнь, по законам которой я жил всего час назад, когда в этом мире помимо меня еще был Кедрин, перестала существовать. Я даже подумал, что мне следует сказаться больным и оградить себя от участи наиболее близкого человека, которому не миновать тягостных и печальных обязанностей: предупредить, собрать, организовать, подготовить, похоронить. Я стал думать, кому на кафедре, если не мне, можно поручить эти обязанности. Но очень скоро понял, что думаю не о самих обязанностях, а о последствиях, к которым приведет мой вынужденный отказ. Получалось, что в цепи размышлений сам факт смерти Кедрина занимал сравнительно незначительное место. Я представил себя в этот момент на кафедре, выражение своего лица, которое будет наиболее приличествующим моменту, и как оно, это выражение, будет истолковано окружающими. Скорее всего, это должно быть выражение печальной строгости, замкнутости, как некий намек, что не все значительное, связанное с именем Кедрина, ушло из жизни вместе с его смертью. Кое-что осталось. И мое спокойствие есть подтверждение этой уверенности. И пять статей, где его фамилия стояла первой, не прошли бесследно. О Кедрине заговорили. Кто-то звонил прямо на кафедру. Это был бунт Кедрина, вызов благопристойному молчанию вокруг его имени. Его протест против собственной немощи. Я подумал, что обо всем этом надо сказать у гроба Кедрина. Оглоушить всех тех, кто старался его забыть, перечеркнуть. Никому другому этих слов доверить нельзя, их должен сказать я. Там, на кладбище, будут всякие: и те, кто чтил его, и те, кто с ним боролся. Пусть они внимательно разглядят меня. Я готов принять эстафету. Мне еще не потянуть против всех сразу. Но я буду стараться. Ну а пустое пространство, бог с ним. Главное — не оглядываться, не замечать его. Я всеми силами старался побороть вновь всколыхнувшийся во мне страх.

«Я сам, без Кедрина, вне его имени. Я сам». Однако в этом месте дерзновенная последовательность раздумий прерывалась. Ибо ни я сам и никто другой не мог сказать со всей очевидностью, что я есть без Кедрина и вне его имени.

Надо было что-то делать, двигаться, куда-то ехать, надо было заглушить поднимавшееся во мне смятение. Я поехал на кафедру, принял на себя все обязанности организатора похорон, был уязвлен скорбной участливостью, в которой разговаривал со мной доцент Ковальчук, никак не скрывая, что похороны — моя последняя возможность почувствовать себя доверенным лицом Кедрина, быть полномочным представителем уже несуществующего.

Я куда-то звонил, с кем-то договаривался, кому-то давал телеграмму — все это делал по инерции, без конкретной ощутимости действия. К вечеру я почувствовал нездоровье. У меня поднялась температура. Я заболел. Врач, которому я старался втолковать, кто такой Кедрин и почему мне нельзя болеть, наскоро подмахнул три рецепта и, чтобы как-то выразить свое отношение к моим словам, похлопал меня по плечу.

— Похоже, он был славным человеком, — сказал врач про Кедрина. — Но он умер. Понимаете, умер. Ему вы уже ничем не поможете. Вот вам бюллетень. Он оградит вас от всяческих недомолвок и терзаний совести. Лежите и думайте, как нам всем теперь жить без него. Это, знаете ли, очищает душу.

— А как же моя речь, — спохватился я.

— Речь? — не понял врач. — Ах, речь. А вы вообразите, будто она вами уже произнесена. Вы же собирались это сделать.

Я хотел было возмутиться, но врач уже убирал инструменты в чемодан и не слушал меня. Затем хлопнула дверь, я попытался встать, но не смог — не было сил. Я долго лежал с открытыми глазами, ощущая жаркую ломоту в суставах. Кажется, врач убедил меня, и я по-настоящему почувствовал свое нездоровье. Потом я забылся сном, и мне приснилась моя главная речь, которую я произнес у гроба Кедрина.

Смерть Кедрина ощутимо коснулась немногих. Морташов оказался в их числе. Академик умер в самый разгар борений за директорское кресло.

Противники Морташова почувствовали новый прилив сил, и то, что еще вчера считалось единым и общим, сегодня было расчленено незамедлительно. Теперь существовали как бы отдельно точка зрения академика Кедрина и некий Морташов, которого некогда поддерживал академик, что само по себе не есть аттестация. Академик страдал нездоровьем и в выборе своих научных симпатий был не слишком разборчив. Все в жизни имеет свои издержки. Молва не составляет исключения. Треть шага, отделяющая исполняющего обязанности от директорского кресла, оказалась тяжкой дорогой в тысячу шагов.

Уход Вашилова с поста директора института для многих оказался неожиданностью.

Морташова не очень жаловали, институт переживал эмоциональный период борений и анонимных писем. Жизненная модель Морташова проходила испытание на прочность. Кого-то куда-то приглашали. С кем-то советовались, что-то взвешивали. В кандидатах на пост директора недостатка не было. Список соискателей рос, а Морташов по-прежнему исполнял обязанности. Говорили, что на самом верху была обронена фраза: «Назначить Морташова — значит счесть предательство приемлемым средством для достижения цели».

Так ли это было на самом деле или мудрость вышестоящего была лишь благодушной фантазией нижестоящих, а может, проявлялось извечное желание неудачника видеть удачливого поверженным — кто знает. Страсти обрастали слухами. Слухи кипели, обретали сторонников и противников.

Мне следовало бы радоваться. Морташову везло несчетно. А тут вот размагнитилось, разладилось. Словно кто-то решился задать вопрос: всегда ли достигнутая цель — единственный венец всему, и победителя чтут, и средства любые приемлемы?..

Однако необходимого времени на радость у меня попросту не было. Собственные беды поглотили меня полностью. Смерть академика заметно усложнила мое положение на кафедре. Рукопись моей книги, кстати, с предисловием Кедрина, пошла по второму кругу рецензентов и никак не могла пробиться в издательский план.

С диссертацией, уже написанной и разосланной оппонентам, тоже не все ладилось. Один из трех отзывов оказался разгромным. Было ли это случайностью, данью нелюбви оппонента к академику, а никак не ко мне, или где-то на горизонте высвечивалась тень Морташова, ответить на этот вопрос со всей обстоятельностью я не берусь.

И все-таки назначение состоялось. Сбылась мечта Морташова — он получил институт.

Мое условие тоже оказалось выполненным. Правда, предварительно Морташов потребовал от меня подробного пересказа телефонных разговоров — дескать, все случилось давно и он подробностей не помнит. Хорошо, сказал я и стал рассказывать. Это было трудным испытанием для Морташова. Но выигрыш представлялся Морташову слишком значительным, и он пошел на риск. Он до последнего момента не верил в серьезность моих намерений, был убежден, что в чем-то я проявлю мягкость и вместе мы изберем серединный вариант, устраивающий нас обоих. Он сразу же стал выторговывать для себя право на определенную недовысказанность, на некую двусмысленность в истолковании его поступков. «Дескать, все это он делает, уступая моему капризу». И телефонные звонки, может, и были, хотя так же достоверно, что их могло и не быть. И все случившееся десять лет назад — плод моей фантазии. Когда же я отказался с ним разговаривать, проявил непреклонность, он изменил тактику, назвал все случившееся розыгрышем. Ударился в воспоминания: «Ты же помнишь, мы вечно подсмеивались над тобой… И эти звонки были еще одной, возможно, не самой удачной (тут он готов со мной согласиться) шуткой. Именно шуткой». И опять он избегал прямого ответа на вопрос. Он ли это звонил или кто-то другой.