Олег Попцов - Без музыки

— Нет, не убежден.

— На кого же, в таком случае, «некто» намерен обрушиться?

— «Некто» намерен защищать Улыбина, не более того.

— Это абстракция, мой дорогой. Защищать возможно, лишь обвиняя несправедливость, а значит, кого-то конкретно. Кажется, Улыбин работает теперь в другом хозяйстве? — ни с того ни с сего уточнил Чередов.

— В другом…

— Вот и отлично. Пусть «некто» найдет возможность опубликовать критический материал о Дягилеве. Естественно, не связанный с этим делом.

— Улыбину нужна сама правда, а не компенсация за нее.

— Он ее получит. В понимании Улыбина, Дягилев — мерзавец. Любой критический материал он воспримет как подтверждение своих взглядов. Ну а для того чтобы не ссорить принципы, желателен положительный материал об Улыбине. Кем он там нынче?

— Бригадиром.

— Отличная тема: «Где начинается успех?» Проблемы среднего руководящего звена. Как видишь, положение не столь безотрадно.

— А справедливость? Или это необязательно?

— Опять ты за свое? Справедливости, друг мой, в чистом виде не существует. И потом… — Чередов прищелкнул пальцами, — где гарантия, что выводы «некто» так уж бесспорны?

Чередов внимательно посмотрел в густую темноту уже ставшего поздним вечера. Отсюда, с высоты одиннадцатого этажа, был хорошо виден ночной город. Казалось, что огни, которыми украшена темнота, плывут в ней, отмечая свой путь еле заметным мерцанием.

— Мне думается, в приемной назревает бунт. — Максим не увидел его улыбки. Она чуть коснулась сильных губ Чередова и разом ушла куда-то внутрь, осталась чуть насмешливая интонация голоса.

— Вы были откровенны, спасибо. Будем считать, я получил совет, продиктованный мудростью жизни. — Максим говорил куда-то себе под ноги. Он понимал, досада и разочарование будут. Они не могут не быть. Слишком разителен контраст между образом мыслей и образом действия.

— «Совет»! — насмешливо передразнил Чередов. — Советов никто не давал. У «некто» есть разумный ход. Он вправе им воспользоваться, только и всего.

— А это ведь тоже идеальный случай, Валентин Прокопыч. «Некто» может оказаться несмышленым учеником и поступить совсем иначе.

— Неприятности, как и все прочее, преходящи. Жизнь — постоянна, — сказал Чередов и плотно задернул штору. — До встречи. Пожелаем «некто» успеха.

Они распрощались.

Внезапное возвращение Максима Нину не удивило. Появляться неожиданно было его слабостью. Года три-четыре назад она не придала бы этому значения: еще одна несуразность, к которой можно привыкнуть, а если не привыкнуть, то просто сказать: меня это раздражает, — и все бы уладилось само собой. Теперь их отношения неизмеримо усложнились. Характер человека существовал сам по себе; его поступки, мысли противоречили характеру и были либо необъяснимы, либо продуманно ложны.

Однажды в больнице она услышала, как уже немолодая женщина с большими серыми глазами, не особенно смущаясь присутствующих, рассказывала о своем муже: «Сам, как мартовский кот, блудит. И откуда берется? Мне сорок три. А ведь он на десять лет старше. Ну, черт с тобой, шастай, раз можешь. Зачем же за собственной женой в замочную скважину подглядывать? Все норовит меня с кем-то застать. Поживешь так — не хочешь, о грехе подумаешь. Сам словно за руку ведет. А может, он себе оправдание ищет? Как, бабы, считаете?»

С тех пор прошел не один год. Случай не столь приметный, чтобы о нем вспоминать, и все-таки неприятное ощущение бабьей правоты, правоты склочной, наглухо засело в памяти.

«Чушь какая-то, — бормочет Нина, начинает прислушиваться к шагам мужа в другой комнате. — Каждый из нас свободен в собственном выборе. Я ни на чем не настаиваю».

— Ты меня звала?

Он опять куда-то собирается.

— Я? Нет-нет, тебе показалось.

— Извини. — Он чуть-чуть суетлив.

Ей всегда казалось, что у него безвольный подбородок. Круглый, мягкий, даже женственный. Как меняется человек! Губы как бы похудели, да и подбородок стал жестче, определеннее.

— Не успел приехать и снова куда-то уходишь.

— Я ненадолго. Думал, обойдусь, а вот не могу. Должен узнать, как дела на работе.

— Уверяю тебя, все без изменений. Василий Константинович — непишущий редактор, ты — пишущий заместитель. Журнал по-прежнему популярен у домашних хозяек. Талантливым людям прощается все, даже… — Нина оборвала фразу на полуслове.

«Она что-то подозревает, — мысль лениво шевельнулась в мозгу и затихла. — А может быть, элементарная женская хитрость? Во всяком случае, не следует стоять истуканом и делать вид, что сказанное к тебе не относится».

— Вот как, это что-то новое. Раз ты настаиваешь, я остаюсь. — Максим лениво ослабил тугую петлю галстука. В самом деле, все, что случилось, уже случилось.

— Я ни на чем не настаиваю. — Нина поправляет сбившийся под ногами ковер. — Просто я подумала, может быть…

— Может, не может — разницы нет. Мы уже все решили. Пойду приму ванну. Ты не помнишь, где у нас морская соль?

— Соль? — Нина лохматит ковровый ворс. — Соль, нет, не помню.

Какая-то немыслимая преграда разделяет их. Есть он, его работа, его друзья. Существует она, ее исследования, круг обязательных знакомств. Его успех был необъясним, но он был. И куда бы она ни пришла, с кем бы ни встречалась, все в один голос говорили об этом успехе, ни на минуту не сомневаясь в ее личной причастности к нему. И тогда она сказала себе: «Раз все говорят — да, глупо упрямиться и твердить — нет. Мое неприятие раздражает Максима. Это даже хорошо. Значит, ему небезразлично, как думаю я. Ну конечно же все уладится».

Не уладилось. Мир совершил неощутимый поворот, раз и навсегда повернулся стороной незнакомой, глухой. Их разговоры напоминали беспорядочную перестрелку окопавшихся противников, они залегли надолго и не помышляют подниматься в рост и идти в атаку. Она не жаловалась, да и кому? Подруги — они встревали в разговор, лезли с ненужными расспросами, твердили: «Какая же ты счастливая, Нинка!» Она терпела это бабье кудахтанье, морщилась, но терпела. Сердиться на подруг — глупо. Она жалела лишь об одном, что никак не может почувствовать той самой везучести, в которую уверовали все, иначе зачем о ней столько говорить.

Вечером мать садилась напротив и, гоняя по ковру серый моток шерсти, неторопливо вязала не подвластные никакому учету носки для зятя, варежки для старика, ушастые чепцы для малышей, что успевали народиться в обширном кругу знакомых. Так проходили вечера. Ближе к девяти появлялся Максим. Мать собирала вязанье, не сказав ни слова, уходила на кухню. И только иногда ее вдруг прорывало:

— Рожать тебе нужно, дочка. Черствеете вы. Третий человек нужен. Он отогреет вас.

Мать по-своему права. Они женаты уже шестой год. В самом начале их совместной жизни Нина как-то сказала: