Олег Попцов - Без музыки

Отец пил немного, но пьянел быстро, ронял тяжелую руку на худое, но уже налившееся упругостью плечо сына и с плохо скрытой обидой на себя, войну, жизнь, что никак не устраивалась, начинал говорить, без конца путался, запинался, возвращался назад и снова говорил о том, что должно было обязательно получиться из Гречушкина, но никак, хоть убей, никак почему-то не получалось.

Так состоялось посвящение Диогена Гречушкина в рабочий класс. Отсрочка в армию по обстоятельствам, для него не очень объяснимым (какие-то шумы в сердце), оказалась роковой. Теперь, много лет спустя, он часто задавал себе вопрос: как же все получилось? И хотя он ныне человек умудренный — года, слава богу, сорок, — унылая боль нет-нет да и разбередит душу. Отец во всем винил себя да еще мать. Гречушкин не помнил матери. Он просто знал — мать была. Вернее, в его память кто-то вложил сведения, состоящие из этих двух слов, узнать что-либо подробнее он так и не решился. А может, действительно, причиной была порочная наследственность по материнской линии. Во всяком случае, магнитное поле преступного мира каким-то чудом выхватило Гречушкина из жизни. Еще не успела по-настоящему утвердиться тихая радость, что вот наконец пусть не так, как хотелось, но все-таки уладилась, очеловечилась судьба сына. И тепло от этой, может и не шибкой, удачи согревало осунувшееся лицо отца, и тетя Вера перестала плакать и вздыхать по ночам. Нежданно-негаданно грянул гром. По притихшим в зимней стуже улицам города пополз слух — взяли банду. Их оказалось не так много — двенадцать человек. Они вскрывали на ходу железнодорожные вагоны, уже заведомо зная, какой груз перевозится. Пропажу обнаруживали на конечной станции в то время, как предметы грабежа сбывались с рук в самых различных городах.

Всю группу взяли после полудня, взяли всех разом в парке культуры и отдыха.

Они не сопротивлялись, да и какой толк! Их вели к двум крытым машинам, а люди вокруг недоумевали, как будто даже жалели их, возмущались, откуда и почему столько милиции в этой праздничной, беззаботной толпе. И день был самым обычным. Воскресное гулянье. Работают все аттракционы, в парке играет музыка.

Запомнилась теснота машины, решетчатый квадрат света на полу. Лиц не видно, людей не угадываешь по голосам.

Его кто-то схватил за руку. Хрипящий шепот, будто на бегу. Он догадался — Чиж. Ему предлагали взять вину на себя. Обещали выручить, качнуть монету.

— Ты у нас главный, понял, — хрипел Чиж. — Тебе много не дадут, мал еще. Зато образованный — тебе поверят. У меня хвост. Мне намотают под завязку. А ты чистенький, понял. То, что было, не в счет. Шалости, детство. Попадешь под амнистию. Ну три года, от силы пять. А там гуляй. Каждый месяц деньги на твой счет в сберкассу. Слово Чижа — мы не забываем друзей. У тебя золотые руки, будешь иметь все. Захочешь завязать — решишь сам.

Понял ли он что-нибудь или это был всего-навсего стихийный протест, Гречушкин не знает. Одно осело в памяти — он отказался.

А еще запомнились влажные руки Чижа. Влажные и горячие. Чиж душил его.

— Ты у нас главный, понял!

Сознание помутнело, он уже ничего не чувствовал. Говорят, он успел выкрикнуть: «Нет!»

Охрана услышала возню. Машина остановилась.

На первом допросе Гречушкин молчал. Потом была ночь. Он не сомкнул глаз. Впервые ему вдруг представилась собственная жизнь так отчетливо, что слезы, которые он и видеть-то разучился, вдруг поползли из глаз, неслышно стекая на подушку. Чувство жалости к себе глохло, уступая место тяжелой обиде на свою жизнь, рябоватого Чижа, на всю гопкомпанию, распиханную по разным камерам, которая наверняка не спала, а точно так же, как Гречушкин, глухо вздыхала, кашляла простуженно и гулко, томилась тяжкой болью непроясненного наказания. Часам к восьми утра Гречушкин попросил отвести его к следователю. Обычная процедура допроса начиналась ближе к десяти. Постовой словно ждал этой просьбы, понимающе кивнул, и они быстро пошли наверх. Прошел час, второй, третий. В кабинет следователя заходили какие-то незнакомые люди, наверное, тоже следователи, неслышно брали стулья, так же неслышно садились и лишь изредка нарушали тишину щелканьем трофейных зажигалок, беспокойно и торопливо курили. Говорил он быстро, может, не всегда то, что нужно, его не перебивали. Только один раз пожилой человек с рассеченной бровью (он зашел первым) попросил уточнить место их последнего дела. Он не привык столько говорить, поэтому скоро уставал, подолгу пил воду глубокими жадными глотками, отрешенно смотрел на свои колени, обтянутые измятыми суконными брюками. Его не торопили, не предлагали отнести разговор куда-то на потом, а просто понимающе кивали и терпеливо ждали, когда он вновь соберется с силами.

Гречушкин рассказал все. Даже больше, чем может вместить, с следственной точки зрения, это емкое понятие «все».

Следователь не сказал своего обычного «уведите», а грузно поднялся из-за неудобного стола, проводил Гречушкина до двери, ободряюще похлопал по плечу рукой, тяжелой и жесткой: «Это хорошо, что ты выговорился, очень хорошо… Посвящать жизнь тому, чтобы убивать счастье и радость других, может лишь негодяй. Ну а быть негодяем, Гречушкин, значит, отказать себе во всем человеческом, запомни это. Твое желание выступить на суде учтем. Иди».

Его увели.

Суд был показательным. О громком деле до сих пор вспоминают старожилы, как о случае невероятном. Всего ограблений значилось семь. Была указана также сумма. За давностью времени — прошло двадцать с лишним лет — ее точные размеры Гречушкин не помнит. Трое — они верховодили делом — получили высшую меру наказания. Среди них оказался и Чиж.

На суде Диоген Гречушкин выступал дважды: как обвиняемый и как свидетель обвинения. Случай в судебной практике чрезвычайно редкий. Своей нескладной речью он удивил и потряс всех.

«Я преступник, — сказал он. — Я признаю свою вину полностью, но я ненавижу эту кодлу воров, насильников и грабителей. Я попал в их мир, он подмял меня, подчинил своим законам. Я хочу рассказать суду, как это произошло со мной и может произойти с каждым из моих сверстников. Я хочу рассказать о своей ненависти».

Согласно приговору, он получил шесть лет. Учли возраст и все те же смягчающие обстоятельства. В заключении работал. Назначили бригадиром. Там же успешно окончил десять классов. После двух амнистий, которые пришлись на этот период, был выпущен на свободу. Вернулся в родной город через три с половиной года.

Отец постарел, встретил настороженно. Уже не читал, как раньше, морали, а лишь скупо ткнул губами в лоб сына и сказал устало: «Живи». Гречушкин осмотрелся, с опаской потрогал новые вещи в доме и снова, как когда-то перед судом, всю ночь не сомкнул глаз, уснул лишь под утро. А к вечеру следующего дня окончательно утвердился в мысли покинуть отчий дом. Уехал. Год с небольшим проработал на лесозаготовках. Потом армия. Раз в три месяца писал домой короткие письма. Получал такие же короткие, ничего не значащие ответы. Иногда писал отец, чаще тетя Вера. Память о доме все больше меркла в душе, да и дом тот казался уже неродным.