Олег Попцов - Без музыки

— Как вы смели, как вы решились на подобный шаг! Вы, заместитель главного редактора, призванный как зеницу ока оберегать престиж, авторитет журнала, самолично перечеркнули его! — Шувалов не говорил, он шипел, ему не хватало воздуха. — Потрудитесь отвечать.

— Я действовал во имя, а не вопреки журналу. Мы не только литераторы, мы еще и политики.

— «Политики»! — Шувалов тяжело привалился к столу. — И это вы говорите мне? Журнальная политика, что вы в ней смыслите? Это весы, Углов. Да-да, весы. Наша работа, творчество, мы сами — все на этих весах. Так вот, я и вы здесь для того, чтобы на них всегда было равновесие. Если этого нет, значит, политика журнала несостоятельна.

— Мы признали ошибку — это в тысячу раз честнее, нежели делать вид, будто ничего не случилось. Читатели поймут нас. Они лучше, чем мы думаем о них.

— Кто и где поймет? Вы ухитрились одним росчерком пера перессорить нас со всем миром.

Максим старался не смотреть на Шувалова:

— Пять чиновников — это не мир, это небо в овчинку. Мир там, за пределами этих прокуренных комнат. И в этом мире существует реальный Улыбин. Ему подавай правду. Он ее держит в пудовых кулаках. И никакие силы не заставят его выпустить эту правду из рук.

— И вы… вы… — голос Шувалова срывается, — эту правду придумали.

Максиму жаль старика. И то, что он не может сказать ничего утешительного этому доброму человеку, лишь усиливает чувство виноватости.

— Придумывать — зачем же? Я только сказал: правда существует.

— Небо в овчинку!.. Как же вы смеете говорить так? Вы, который обязан Чередову всем!

— Согласен, но я не брал у него совесть под аванс.

Лицо Василия Константиновича дергается. Обессиленный и измученный, он сидит в своем квадратном кресле, понимает, что проиграл, проиграл бесповоротно. Кресло скрипит. Шувалов размыкает отяжелевшие веки, говорит как бы через силу:

— Зачем вы это сделали, несмышленый, первобытный человек? Кому вы бросили вызов? Мне? Напрасно. Я уже по дороге с ярмарки. Чередову? Он положит голову за газету. Вам не выстоять. Тищенко? Этому вообще на все наплевать.

— Я много думал, прежде чем решиться на подобный шаг. Это единственный путь отстоять журнал.

— Журнал? Нет-нет. Вам угодно упорствовать — упорствуйте. Только журнал здесь ни при чем. Вы выступали как автор. И не смотрите на меня так. Это мне надлежит удивляться. А я вот не могу — устал. Подготовьте письменное объяснение.

«Началось», — мрачно подумал Максим и вышел из кабинета.

Он не ошибся: разлад между ним и Шуваловым перешел, как говорится, в решающую стадию. Они не разговаривали, все распоряжения Василий Константинович передавал через Кропова.

Когда же Максим принес рожденный ночным бдением десятистраничный отчет, Шувалов скосил глаза на крупную надпись в самом углу: «Лично» — и, не читая, смахнул все в ящик стола:

— Потом.

Потом был еще день, а вместе с ним неопределенность, суета, которую принято называть работой. Максим уже не говорил себе: «Я спокоен». Вернулось обычное состояние: свинцовые круги под глазами, скупость на слова. Ему не в чем упрекнуть старика. Будь он на его месте, Максим вряд ли поступил бы иначе. А тут еще эта история с каналом. Если уж выговаривать старику за что-либо, так это за нежелание выслушать. Скрипнула дверь. Наташа смотрит на него своим кротким вопрошающим взглядом.

— Однако, вас ждут.

У нее удивительная привычка начинать фразу со слов неопределенных: «однако», «скажите». И говорит она их не просто так, а будто выкатывает одно за другим, дескать, вот посмотрите, как я могу.

Максим обреченно вздохнул:

— «На третий день узника перевели в соседнюю камеру». Ругайте меня, Наташа.

— Не могу.

— А вы через не могу ругайте.

В Союзе журналистов, откуда редактор только что вернулся, статью Углова ухитрились не прочесть. Долго и терпеливо выслушивали обиды Шувалова, как ему показалось, разделяли его возмущение, восхищались его терпением. А когда Шувалов намекнул, что неплохо было бы зама перевести в другой журнал, спохватились и тут же спросили: «Собственно, о какой статье речь?»

Шувалов понимающе улыбнулся. Он даже не обиделся, представил себя со стороны: наверное, он и в самом деле смешон со своими карманными заботами. В этот же день Василий Константинович нанес еще несколько обязательных визитов. Оставлять поступок Углова без каких-либо последствий было немыслимо. Василий Константинович старался это объяснить, приводил убедительные доводы. Разговоры не проходили бесследно, в одном из них ему доверительно сообщили: Чередов ни на минуту не сомневается, что Шувалов о статье Углова знал заранее и все произошедшее не случайность, а продуманные действия против газеты.

— Глупости! — вспыхнул Шувалов. — Как он не может понять!

Человек, сообщивший новость, пожал плечами:

— Ерунда, конечно, но вот вбил себе в голову. А вы Чередова знаете, его не переубедишь.

Что верно, то верно, Шувалов Чередова знал. Как, впрочем, и своего заместителя. Углов был неплохим заместителем. И хотя усилия, которые предпринимал Шувалов, чтобы восстановить себя против Максима, были воистину титаническими, в той же мере они были тщетными. Шувалов не мог себя перебороть. Они не разговаривают уже десять дней. Мальчишка в абсолютной изоляции, люди отвернулись от него. Надо собрать сотрудников и выпороть на виду у всех. Он самолюбив, ему это пойдет на пользу.

Плохо отточенный массивный карандаш вздрагивает и ставит на полях неряшливые птички. На столе громоздится стопа журналов «Пламя», самый верхний раскрыт. Шувалов в третий раз перечитывает статью Тищенко и начинает читать снова. Десятистраничный угловский отчет лежит тут же. Время от времени Шувалов заглядывает в него, делает какие-то пометки. На первой странице жирный вопросительный знак. Карандаш ломается, точка под знаком получается еле заметной. Василий Константинович тянется к звонку. Надо бы попросить воды — душно.

Перед дверью редакторского кабинета Максим останавливается, решает на всякий случай постучать. Делает это осторожно, двумя пальцами.

— Молчит, — Максим оглядывается назад.

— Я же говорю, зол, как тысяча чертей.

В кабинете с грохотом падает настольная лампа.

— В самом деле, лютует.

Санитары, здоровые, лохматые ребята, легко снимают Шувалова с кресла и осторожно кладут на носилки.

— Кто поедет с ним? — Врач, мужчина с безразличным, усталым взглядом, разбавляет лекарство водой.

Максим пожимает плечами:

— Надо позвонить жене.

— Не надо, — голос у Шувалова сипловатый, глухой. — Это пройдет.

Врач смотрит на Гречушкина, Наташу, ждет, что скажут они. В коридоре появляется Лужин, берет врача за локоть и что-то шепчет ему.