Олег Попцов - Без музыки

— Это ж только дурак не заметит, — бормотал Максим.

Васюков, которому он показал газету, остался безучастным к его переживаниям.

— Ты странный человек, — сказал Васюков. — После твоего выступления в еженедельнике Чередов не будет сидеть сложа руки.

— Но это же подло сводить счеты таким образом! — Максиму хотелось наорать на Васюкова. Но Васюков был здесь ни при чем, и он сдержался.

— Ты написал уязвимую повесть — они так считают. Ее можно было не заметить. Ты же всегда нервничал, когда твои новые работы не замечали.

— Можешь поберечь свою иронию для более подходящего случая.

— Ну вот, ты опять нервничаешь. Тебе не следует заблуждаться на этот счет. Повесть действительно уязвима. А в рукопашной ударов не считают.

Ко всему прочему они еще и разругались.

Газеты складывались одна на другую. Он ложился на диван и все думал, думал: «Это их первый шаг, каким же будет второй?» Он и критика не знает в лицо. Некий Димов.

На редакционную летучку собирались без энтузиазма. Предполагалось обсудить вышедшие номера журнала и еще кое-что. На слове «кое-что» Лужин делал выразительный нажим, рисовал в воздухе лунообразный знак вопроса и говорил: «М-да!»

Глеб Кириллович Кропов сидел в своей комнате, время от времени поглядывал в приоткрытую дверь. Отсюда, со своего места, Глеб Кириллович мог без особых усилий наблюдать снующих по коридору людей; слышать отнюдь не рассчитанные для чужих ушей реплики сотрудников. Иначе, как любил уточнять сам Кропов, знать и чувствовать атмосферу бытия. Бравый заместитель Кропова Гриша Чемряков, трудолюбиво посапывая, вносил окончательную правку в гранки отделов. Сегодня к четырем часам непременно надо сдать номер.

То, что Чемряков будет отсутствовать на летучке, Глеб Кириллович считал обстоятельством положительным. Кропов несколько раз в присутствии своего зама высказывал если не смелые, то, по крайней мере, непривычные суждения о сотрудниках. Чемряков в разговоре не участвовал, заученно кивал головой. Однако слушать слушал, и это казалось Глебу Кирилловичу подозрительным.

Утром Глеб Кириллович еще раз перечитал критическую статью в еженедельнике о повести Углова, посетовал на неважнецкий слог и, насвистывая безмятежную мелодию юности: «Позабыт, позаброшен», пошел бриться в ванную комнату. Мыльная пена неряшливыми хлопьями падала на пол. «Ничего, — говорил себе Кропов, — меньше зазнайства будет. С ума народ посходил. Написал человек десяток новелл, ну и что? На один глоток у каждого лихости не занимать, н-да… А ты второй раз глотни, третий. Не могу, братцы, не идет», — утвердительно итожил Глеб Кириллович, осторожно трогал намыленную щеку тыльной стороной бритвы и короткими взмахами начинал снимать скользкий белый налет.

Однако все это было накануне. И не просто накануне, а накануне утром, когда дневная кутерьма угадывается, как облако, что маячит посреди неба с утра, а дождь собирается лишь к вечеру.

В середине дня в секретариат принесли залитый сургучом хрустящий пакет. Кропов, будучи человеком осторожным, долго пытался втолковать курьеру, что он ошибся и пакет этот совсем не ему. Молодой парень, наверняка студент, участливо улыбнулся, ткнул пальцем в графленый лист и, обстоятельно послюнив карандаш, спросил:

— Вы?

Глеб Кириллович близоруко сощурился и по складам прочитал:

— Кро-пов. Н-да, выходит, что я.

— Вот и хорошо, распишитесь.

Теперь пакет лежал на краю стола, отливая сургучовыми нашлепками, перетянутый ко всему прочему тугим шпагатом, отчего имел молодцеватый и вполне начальственный вид. Не заметить такой пакет было просто невозможно.

Глупая привычка уходить последним. Вот и кукарекай теперь, досадовал на себя Кропов, разыскивая завалившиеся невесть куда ножницы. Затем Глеб Кириллович аккуратно перевернул пакет, потрогал шпагат и только тут заметил рядом со своей фамилию Углова. Получалось, что пакет вроде как им обоим. Открытие несколько озадачило Кропова, и, хотя нарушение обычной субординации было приятно (сначала стояло — Кропов, а уж затем — Углов), Глеб Кириллович почувствовал неприятный холодок в паху. Пакет был из горкома партии. Сколько помнит себя Глеб Кириллович, грамот в таких пакетах не присылали. Значит, и Углову тоже. Ну что ж, тем лучше. Глеб Кириллович испытал невольное облегчение, отложил ножницы в сторону — ему и карты в руки.

Утром Глеб Кириллович передал пакет Наташе и уже через час о нем забыл. Каково же было его удивление, когда в середине дня позвонил Углов:

— Зайдите ко мне.

Терзаемый недобрыми предчувствиями, Кропов машинально пронумеровал гранки и пошел к Углову. На почти пустом столе лежал все тот же злополучный пакет, аккуратно надрезанный с одной стороны.

— Вот, полюбопытствуйте, — Углов кивнул на пакет и тихо добавил: — Нас вызывают в горком партии, интересуются материалами дискуссии по каналу. Придется готовить объяснительную записку. Займитесь этим.

Конечно, в просьбе подготовить объяснительную записку не было ничего непривычного. Случись это в любой другой день и по другому поводу, Кропов пожал бы плечами, сказал «хорошо», возможно, ничего не сказал, а вышел из кабинета, как выходит всегда, с видом рассеянного безразличия. Сейчас же Глеб Кириллович почувствовал себя человеком уязвленным.

— Есть люди. Они это дело затевали. Почему не спросить с них? — последние слова Кропов не сказал, а даже выкрикнул.

— Я вас не понимаю. — Углов сцепил руки в замок, уронил их перед собой.

Как же Кропов ругал себя за несдержанность! Все устраивалось, и вдруг…

— Вы напрасно стараетесь навязать мне это дело.

— Ах, вот оно что! Разве вы не визировали данный материал?

— Это формальность. Я всегда был против.

— Когда это всегда?

— Спросите Гречушкина, я говорил: «От этой статьи пахнет авантюрой».

— Зачем же вы ее поставили в номер?

— Я всего лишь секретарь. Политику журнала определяете вы с Шуваловым.

— Маленькое уточнение. Вы — ответственный секретарь. Ответственный!!!

— Можете наложить на меня взыскание. Я был против данной публикации и никаких объяснений писать не намерен.

Углов ничего не ответил. Он вынул из бокового ящика газету, старательно расправил первую страницу и стал читать. Кропов неловким движением одернул мятые брюки и быстро вышел.

Итак, все собирались на летучку. Время от времени хлопала дверь, сотрудники заглядывали в редакторский кабинет, пересчитывали пустые стулья, приносили свои. Рассаживались на привычные места: заведующие отделами прямо у стола, спецкоры и художники — поближе к книжному шкафу. Дверцы шкафа закрывались неплотно, легко вытащить журнал или книгу. За редакторский стол садился опоздавший. Как правило, последним являлся Духов. Все ждали этого момента. Редактор изображал на лице гримасу сиротского сожаления, требовал внимания, стучал карандашом по зеленоватому, в палец толщиной, стеклу — предмет зависти всей редакции, и свистящим голосом, схожим с плохой магнитофонной записью, говорил: