Олег Попцов - Без музыки

— Значит, академики правы? — спросил Гречушкин.

— Видишь ли, — Гоша махнул рукой. — Академики ничего нового не сказали. Просто проверили площади, обводненные четыре года назад. Идет повальное засоление. А ирригацию проводят тем же способом.

— Но ведь их метод дренажа тоже несовершенен?

— Несовершенен, — согласился Гоша, — но его можно улучшить. Он больше подвержен изменениям. Такие дела. Тут решают деньги. Дело касается миллионов.

— Значит, вашей статьи не будет?

— Какая статья, перекрестись! Уже письмо сочинили: «Коллегия ознакомилась со статьей «Неутоленная жажда». Соображения, высказанные авторами имярек, представляют определенный интерес и будут внимательно изучены».

— Значит, все.

Гоша погладил бритые щеки:

— Как знать. Ну ладно, брат, я покатился.

И он действительно покатился, быстро переставляя короткие ноги.

Дверь приоткрылась. Заглянула Лада:

— Отмок?

Он ничего не ответил. Было тоскливо на душе. Ее настырные вопросы, нелепые аналогии — они никому не нужны. Он и пришел сюда просто так. Надо же куда-то идти.

— У нас все уладилось, — хрипловато выдавил Гречушкин и уже в который раз стал кашлять. — Статья академиков оказалась правильной.

— Господи, какая еще статья?

— История с каналом, помнишь?

— Слава богу, вечно ты лезешь в какие-то истории. Ты — подсадная утка. Углов знает, что делает.

— Как же ты настойчива в своей неприязни к нему!

— Мне не за что его любить. — Когда Лада волновалась, у нее почему-то сначала краснел подбородок. Лада вынула зеркальце и стала подкрашивать губы.

«Она красива», — безотносительно к чему-либо подумал Гречушкин.

— Статья трех академиков — его идея.

— Ну вот, все повторяется. Когда зрели неприятности, ты только и бубнил: «Они ищут виноватого. Углов от всего открещивается». Теперь же, когда дело уладилось, то оказывается, что и дела никакого нет. А есть прекрасная идея, ее автор — Максим Углов.

Гречушкин повернулся к окну. Он не знал, как ей объяснить, что все очень скверно, что именно он, а никто иной, совершил подлость. Вместо этого он сказал:

— Меня принимают в партию.

— Очень рада. Избавишься наконец от своего комплекса: не замечают, недооценивают.

— Кропов категорически против.

— Естественно, потому что категорически «за» Углов.

— Откуда ты знаешь? Собрание шло четыре часа. Углов сумел убедить всех. Кропова не поддержали.

— Ах, Дуся, Дуся. У тебя удивительная способность быть слепым. — Лада сложила руки на груди: — Ты помешанный человек! Стоит мне назвать фамилию Углова — ты лезешь на стену. Однако сам ни о ком другом говорить не можешь.

«Она права, — думал он. — Чем больше я говорю об Углове, тем невозможнее мое собственное признание. Глупо, не век же молчать. Завтра Лада встретится с женой Углова. Рассказ будет впечатляющим. Лада не поверит. У нее особый дар: она умеет заставлять себя не верить. Как же жить дальше?» Гречушкин представил смешливый взгляд Кропова, поежился. Достаточно взглянуть в глаза, чтобы понять все. «Я не люблю вас, — говорят глаза. — Углова я тоже не люблю, но вас больше. На летучке вы лгали. Я даже пожалел вас, посчитал неудачником. Я ошибся, — говорили глаза. — Простачок — это ваша маска».

— Ты чего-то недоговариваешь? — голос был требовательным, он застиг его врасплох. — Вы обсуждали «Историю с продолжением»?

— Разумеется.

— Ну и что?

— Ничего, оказывается, Чередов обо всем знает.

— Вот видишь, у них своя игра. Я тебя предупреждала. Шувалов ему этого не простит.

— Да-да, ты права. Однако он стоял за меня горой.

— Милый мой, человеческая душа — потемки. Стоял горой — образ, эмоциональные атрибуты. Весь вопрос, почему стоял? Я не верю в бескорыстие. Кто-то скажет — подлец. А ему возразят — герой. И никого не упрекнешь. У каждого свои взгляды на мораль, нравственность, на что угодно.

В дверь постучали.

— Минуточку. — Замок никак не поддавался. Наконец его удалось открыть.

— Не помешал?

— Что вы, Сурен Вячеславович. Это мы, варвары, заняли ваш кабинет и буйствуем здесь.

Сулемов обнажил в улыбке неровные зубы:

— Глядя на вашего собеседника, я бы этого не сказал.

— Кстати, познакомьтесь, — Лада сделала знак глазами, — Гречушкин Диоген Анисимович.

— Очень приятно, Сулемов. Я где-то слышал вашу фамилию. Вы, случайно, не в «Пламени» работаете?

— Там.

— А… — Сулемов нервно потер руки. — Углова непременно знать должны? А впрочем, глупый вопрос. Увидите, передайте привет. Большой почитатель его таланта. Особенно первых вещей. Но об этом молчок. У нас в плане его книга, а он и беспокойства не проявит. Удивительный человек.

Гречушкину показалось, что самое время уйти. Как же трудно так вот просто взять и сказать: я скотина, увидеть на лицах людей разочарование, недоумение, тоску.

— Рад был познакомиться.

Сулемов проводил его оценивающим взглядом:

— Н-да, видать, теперь все с приветом.

Гроб установили в круглом зале редакции. Утром Максим еще звонил знакомым, старался понять, что же все-таки произошло. Он плохо знал Храмова. Их знакомство лучше всего определяло слово «слышал». Он слышал, что Храмов есть. Он слышал, Храмов пошел в гору, сделал фильм, повесть. В газете ему говорили: «Это написано в манере Храмова. Храмов любил такие заголовки». Потом он ничего не слышал, словно Храмов перестал существовать. Одни говорили: работает, другие пожимали плечами и так же спокойно говорили: пьет. Он не знал настолько Храмова, чтобы рассудить этих людей, кто из них говорит правду, а кто… Впрочем, так тоже бывает: сначала пьет, а потом работает или сначала работает, потом пьет. Позднее в театрах шла его пьеса, и опять говорили о Храмове. Пьеса была все по той же повести, как, впрочем, и фильм.

Их познакомили ненароком, на семинаре. У Храмова оказалось круглое, отечное лицо с мягкими, чувственными губами. Был он некрасив, грузен и в силу этого приметен. Храмов ткнул в ладонь Максима запотевшую руку и почему-то сказал: «Я». Потом они встречались не так часто, последний раз — на съезде писателей. Храмов нервничал. Говорили, будто его собираются критиковать в докладе. Он вряд ли вспомнил, кто перед ним, смотрел куда-то мимо Максима, спросил: «Ну, как ты?» И, не дожидаясь ответа, пошел в зал, И уж совсем неожиданный и неприятный разговор в ресторане. Максим еще долго жил этим разговором. В ушах словно наяву гудел голос Храмова: «Ведь ты тоже писал лучше».

Храмов умер. Умер теплым октябрьским днем. Максиму часто думалось, что в этом есть какая-то несправедливость. Смертям положено случаться зимой. Лес спит, и поле спит. Снег белый, на нем и траур виднее, и смерть заметнее.

У газетного корпуса суетились незнакомые люди. Двое с красными повязками размахивали руками, просили соблюдать порядок. Увидев Максима, тот, что был выше ростом, поинтересовался, от какой он организации. Углов назвал журнал. Высокий подмигнул: вспомнил журнал или почувствовал в Максиме человека, способного понять его заботы.