Юрий Петухов - Влюбленные

— И скажу! Лектором работаю.

— А председателем колхоза тебя, случайно, не ставили?

— Ну… был.

— И высоко ли то хозяйство поднял? Или только чуть-чуть приподнял да и грохнул?

Ее подружки засмеялись.

— С вами поднимешь! — лицо мужчины побагровело. — По базарам шляетесь! Спекуляцией промышляете, вместо того чтобы вкалывать! Что это у вас? — и он сильно ткнул кулаком одну из корзин. На его крик выглянули пассажиры из соседних купе, даже цыгане примолкли и сбились в проходе.

— Не шибко толкай, милый, — невозмутимо ответила длиннолицая. — Яйца тут. Разбить можешь.

— А! — обрадовался мужчина. — Что я говорил?

— Угадал, все как есть угадал, — продолжала спокойно женщина. — Продавать будем. Только они не перекупные. Своего хозяйства яйца.

— Это большой роли не играет!

— И едем мы не специально на базар, на совещание едем. Понял?.. Вот она, — женщина указала на подружку, что была помоложе, — с трибуны будет говорить. Доярки мы. И в том, что мы попутно яйца продадим, ничего зазорного нет. — Женщина быстрым, чуть нервным движением поправила платок. — Колхоз нас кормит. Сыты мы. Но надо и одеться, избу починить. Дети опять же. Вот когда колхоз своим доходом удовлетворит, мы, может, и от коров сами откажемся, и от приусадебного участка!

Поезд затормозил ход, мелькнули за окнами станционные постройки — закоптившееся депо, водокачка, дома железнодорожников. Парень-кудряш рассовал порожние бутылки по карманам, а бойкие доярки, подхватив корзинки, пересмеиваясь, поспешили к выходу.

— Спасибо, девонька! — кричали, спрыгнув с подножки, проводнице. — Доехали, как в мягком!

Увидели мужчину в окне.

— Приезжай, милый! Может, лекцию прочитаешь?

— О пенсиях!

— Про базис! — радостно захохотав, добавила молодайка.

Он глядел на них сузившимися глазами.

— Смелые, чертяки… Распустился народ. Всякое уважение теряет…

— К кому? — насмешливо спросил его Костя.

Мужчина дернулся, хотел что-то ответить, но промолчал и, оттеснив плечом пассажиров, двинулся по коридору.

На следующем полустанке в вагон снова сели колхозницы, и Костя сразу пустился с ними в разговоры.

Наблюдая за ним, слушая, с какой дотошностью он расспрашивает и об урожаях, и о председателях, Нина вдруг уловила в душе чувство, сходное с ревностью. Чем ближе они подъезжали к дому, тем все более менялся Костя и порой, казалось, совершенно забывал про нее.

«Ему хорошо… — подумала она. — Он весь устремлен к своей работе… А как-то сложится моя жизнь? Ну кто я?.. Посредственный врачишка, недоучившийся музыкант…»

— Костя… — начала она, еще не зная, как оформить появившуюся обиду словами, но ее перебил старичок с зонтом.

— Молодой человек, — обратился он к Косте, — вы, как я понял, закончили Тимирязевскую академию?

— Да.

— И куда едете?

— В село.

— Похвально, похвально… — сметанно-белые брови старичка поползли ввысь, округлив помолодевшие глаза. — Я в свое время тоже закончил ее. Да, да. Лично знал Прянишникова, Вильямса. И те места мне так же родны, как, верно, и вам. И опытные поля, и парки, и Лиственничная аллея!

— Когда закончили? — Костя подсел к старичку, снова оставив Нину одну.

— Давно, разумеется. Но все в памяти! Все живо! Даже слова, сказанные нам на прощальном вечере профессором Каблуковым: «Несите знамя культуры в народ, сим победиши!.. Под культурой я разумею образование не только ума, но и сердца!..» — Пергаментные виски старичка порозовели, засветились. — Помню практику на фермах. Мы, студенты, на лошадках пахали. Обыкновенным плугом.

— А где вы сейчас работаете? — Костя проникся нежностью к старичку: «Ведь он, как и я, тимирязевец!»

— Где? Хм… тоже работал в селе. И порядочно. А потом… — старичок тонко усмехнулся. — Стал выслуживать пенсию. Канцелярист…

— Почему же вы ушли от земли? — с ноткой разочарования спросил Костя.

— Да по той же причине, что и большинство… Ведь агроном моих лет — в поле редкость. Экземпляр почти ископаемый. Я вот смотрю на вас, молодой человек, и завидую. Да, да! А знаете почему?.. Вам, возможно, удастся иначе построить свою личную жизнь. Целиком отдаваясь творчеству! Не заботясь, будет ли в нужный момент определенное количество справочек для получения гарантированного пропитания по старости.

Старичок замолчал, всматриваясь в лицо собеседника.

— Вы, я вижу, настроились ко мне скептически? И это понятно. Вы молоды. Потом есть такие вещи, которые вы пока что не принимаете во внимание. Например, обязательства перед семьей. А итог моей жизни грустный. Этого я не скрываю. Ученым не стал. Писать никому не нужные диссертации мне претила совесть. Я — практик, и, вступая в жизнь, мечтал, что буду до последнего часа связан с землей. И вот… поле для меня сейчас — это палисадник с десятком кустов малины… Да, было время, работал в крупном хозяйстве, с умницей председателем. Но тут война. Он погиб. И последовала целая вереница совершенно сатирических… вроде этого мужлана…

— Почему же вы не взяли хозяйство в свои руки?

— Я не организатор, я — только агроном.

— А вот я не мыслю агронома, который не руководил бы людьми, не радовался бы тому, что в его руках техника!

— Это ваши индивидуальные качества. Можно только позавидовать… Да и кто со мной считался? Кто? — голосом, полным обиды и горечи, заговорил старичок. — Что сеять, когда сеять — все сверху! Лишь бы отчитаться! Агроном превратился в затычку, в фигуру совершенно неавторитетную! Как же так можно работать?.. Агроном, как и учитель, мудреет с годами! Это надо понимать! А ведь если старых учителей мы встретим везде и всюду, то поищите-ка старого агронома! Днем с огнем! Перевелись, батенька! Я говорю — стали ископаемыми!..

— Костя! Мы приехали! — вдруг закричала Нина, прижавшись виском к стеклу и глядя вперед.

— Что? — не сразу понял Костя. Ему снова стал интересен старичок.

— Да наш город! Смотри! Вон элеватор! Вон трамплин!..

Они засуетились, собирая вещи.

— Желаю вам, молодой человек, сполна получить ту радость, которая поднимает человека… — как бы стыдясь своей недавней горячности, уже спокойнее заговорил старичок. — Надо полагать, что положение на селе в ближайшее время изменится. Вы меня понимаете? — он крепко пожал Косте руку своей, сухой, костистой. — И еще… если не обидитесь…

— Говорите, — буркнул Костя. Он все еще никак не мог уяснить свою позицию к старичку: и осуждал его, и в чем-то понимал. Разве не об этом же они говорили в академии?..

— На пути человека много соблазнов. И часто самые благие начинания гибнут от… — старичок коснулся рукой горла, и Костя понял: это был намек на стакан водки, выпитый у цыган; покраснел. — Не надо! Опасайтесь! Помните слова профессора: «Под культурой я разумею образование не только ума, но и сердца!..» Впрочем, вам говорили, наверно, что-нибудь более свежее, современное!