Юрий Петухов - Влюбленные

— Павел Макарович… вот о чем я хочу с вами посоветоваться. Колхоз наш, как известно, называется «Заря». Много таких названий по России…

Багров недоумевающе смотрел на него.

— В нашем селе с первого дня организации колхоза за его рулем стоял Артем Кузьмич. Весь он тут. И надо, чтоб люди помнили, кто эту зарю зажигал.

— Колхоз имени Артема Полозова?

— Да.

— Надо посоветоваться с колхозниками. Лично я не против. Полозов, действительно, один из тех, кого забывать грешно. Самоотверженный был хозяин. Себя под удар ставил, а колхозное хозяйство — никогда.

— Колхозники нас поддержат.

Машина проскочила через мост, по крутому глинистому подъему — мимо черных бань, покосившейся изгороди — взбежала на угор и остановилась возле правления.

Костя первый вышел из машины и, сделав шаг, осмотрелся вокруг, как бы не веря, что он снова дома, на своей деревенской улице, у старых дуплистых верб. Да и было ли все это — долгая вьюжная зима, болезнь, далекие южноуральские степи?..

Из окна его увидела Руфина Власовна, всплеснула руками, что-то крикнула, и все, кто находился в бухгалтерии, высыпали на крыльцо.

— С приездом, Константин Андреевич!

— А мы-то думали, вы еще не скоро!

— Ждем не дождемся!

Пожимали ему руку.

Был среди встречающих и Гурьян Антипович, но он держался за спинами других, и Костя сам подошел к нему.

— Здравствуйте, Гурьян Антипович.

— С возвращением вас, Константин Андреевич.

Старик гулко кашлянул в мозолистый, темный от металла кулак.

— Как здоровье? Как глаза? Не подводят больше?

— Да я-то что… и ослепну — беда не велика… А вот вы… из-за меня ведь тогда.

— Ну, что старое вспоминать! — и Костя обнял его.

Без фуражки, взъерошенный, на крыльцо выскочил Геннадий Семенович.

— Где? Где? — спрашивал он и натягивал на ходу пиджак, никак не попадая в рукава.

Увидев Костю, подбежал к нему и обнял.

— Наконец-то!.. Приехал? Ну, в самое время! Замещали тебя, как могли! Что, чертушка, будешь еще на морозе до рубашки раздеваться, а?

Когда шум поутих, Багров, стоявший до этого в стороне, выступил вперед и заговорил, пряча улыбку:

— Вот еще одного кандидата в председатели привез. Неужели и этого отвергнете?

— Этого примем! Примем! — раздалось сразу несколько голосов.

— Уламывать не придется?

— Не придется! Нет!..

— Костенька! — послышалось издали, и Костя увидел, как от фермы, одетая в рабочее — холстинковый фартук, латаную телогрейку, — бежала мать. Ноги у нее путались в длинной юбке, скользили по льдистому черепку.

— Да вот он, твой Костенька! Целешенек! — крикнул кто-то с крыльца.

Костя быстро пошел навстречу матери.

День прошел в сутолоке, в разговорах, собрание затянулось, и домой Костя попал только к полуночи. Сидел на кухне, ужинал, просматривая областную газету, а мать подкладывала блины, яички всмятку, подливала в стакан кипяченое, с пенками, молоко, и ее радовало, что сын ел много, не спеша, как человек, изрядно поработавший и теперь восстанавливающий силы.

— А что же ты? — он пододвинул ей тарелку с блинами.

— Я потом, потом. Успею, — проговорила она, и на глазах у нее выступили слезы.

Они теперь у нее появлялись легко и без видимой причины. Одиночество, немота опустевшего дома настолько угнетали ее, что всякое ласковое слово, малейшее проявление заботы о ней вызывали слезы, и она никак не могла с ними совладать. Нынешняя зима заметно состарила Александру Климовну. В ее суетливости появилось что-то старушечье.

«Да неужто я еще поживу семьей? Неужто порадуюсь, на них глядя?» — думала она сейчас и рассказывала, как месяц назад в село приезжали Миша и Петр, старшие Костины братья, узнали из писем про его болезнь, думали повидать; хочется им вернуться в деревню, и работа в мастерских как раз есть, да жены, Фая и Зинаида, ни в какую, привыкли жить на станции.

Костя слушал молча. Он еще зимой писал братьям, звал их в село и теперь сердился на их бесхарактерность.

Александра Климовна мельком глянула на тот стул, на котором обычно сидела Нина, — сейчас он был отставлен к посуднику, — и спросила:

— А когда же Нина приедет? Ты ее видел?

— Нет… Соскучилась?

— Ты к ней не заезжал?

— Не заезжал.

— Разве?.. — Она смешалась. Ее испугало его нежелание говорить о том, что напрашивалось само собой: ведь Нина должна была вот-вот рожать. Так как же можно было ее не навестить? — Ну… а когда она?..

Он поднял на нее темные, непроницаемые глаза.

— Ты ошиблась.

— Ошиблась? — не поверила мать.

Минуту-две они молча, не отводя глаз, смотрели друг на друга. Наконец Александра Климовна вымолвила:

— Правду ли ты говоришь, Костя?

— Правду…

Он поднялся и ушел к себе в комнату, сел за стол, на котором лежали книги, бумаги — еще с зимы, а мать осталась одна на кухне, притихла.

Костя рассовал книги по полкам. Под толстым томом «Агрохимии» увидел начатое им письмо к Нине и, не зажигая настольную лампу, склонился над ним.

«Пишу тебе ранним утром. Седьмой час. Проснулся в надежде, что непогодь за ночь улеглась, да не тут-то было. Метет и метет. Значит, и сегодня санный поезд в село не пробьется.

Как-то ты там? Что нового? Пиши чаще! В эти дни, когда работа застопорилась и люди сидят по избам, мне особенно тоскливо без тебя. Но не вечно же наша разлука будет продолжаться! Потянет с юга весной — и кончится наконец мое одиночество!..»

На этом строчки письма обрывались.

Он хорошо помнит, что сделал после того, как отложил листок. Проверил в сенях крепления на лыжах. Натянул на себя толстый свитер, поверх его фуфайку, вышел с лыжами в огород — и кинулся сквозь снежные завихрения к реке, а оттуда крутым спуском в лес. За тридцать километров. Как удивились трактористы, когда он, продираясь через чащобу, вышел к ним — заиндевевший, разгоряченный скоростью бега так, что от спины шел пар!..

На кухне слабо позвякивает посуда. Мать, так и не поужинав, убирает со стола. Ее растерянность и тревога ощущаются даже через заборку.

«Если не лечь и не притвориться заснувшим, она придет сюда…»

Он открыл постель и погасил свет.

Звуки на кухне все тише и тише. Вздохнув, мать прошла мимо его изголовья к себе. Скрипнула деревянная кровать. Еще вздох, и вешняя ветреная ночь с дождем всецело завладела его вниманием.

Плескалась под окном вода, стекая широкой канавиной в овраг, где-то совсем рядом, возле уха, тренькал на одной ноте крошечный ручеек-водопад, а старая кособокая черемуха скреблась ветками о раму.

Ночь жила предчувствием чего-то значительного, свершающегося под ее покровом — набухали почки деревьев, отогревались в земле семена, — и он, лежа с открытыми глазами, растворялся в этих шорохах, в этом плеске, как бы с огромной высоты видел ночное село — избы, мельницу на горе, бани, изгороди, овраги и ручьи, закипающие водой; все это было окрашено в спокойные серые тона; и вдруг что-то красное полыхнуло перед глазами, и он услышал: