Юрий Петухов - Влюбленные

— Костя, я люблю тебя!.. Костя, выслушай же меня!..

Сердце тугими толчками погнало кровь в голове.

Он приподнялся на локоть. Только теперь Костя понял, как сильно он соскучился по Нине, как она нужна ему. Он упрекал себя, что был к ней недостаточно чуток, что в те дни не взял ее с собой. Конечно, ей было трудно все это время. Не случайно она уехала от отца…

Едва дождавшись рассвета, Костя оделся и вышел во двор.

Замычала корова, услышав его шаги, вскочили с подстилки овечки и потянулись к нему шершавыми губами — не принес ли хлеба, посыпанного крупной солью?

Влажной тропинкой, вдоль черностволых лип и рябин, растущих в огороде, он вышел на крутой берег реки к искривленной ветрами сосенке и долго смотрел на дымящиеся окрестности, на затопленные луга, на дубы, стоящие по колено в зеркально отсвечивающей воде.

Не переставая думать о ней, он шел краем берега и вспоминал в подробностях весь тот путь, каким они тогда, в такое же тихое, ясное утро, приплыли сюда. Как всю ночь провели на верхней палубе парохода, — закрылись зонтом от встречного ветра, обнялись, и им нисколько не хотелось спать.

Жарко трещали рыбацкие костры, распространяя над водой запахи свежей ухи, подпаленных трав. В одном месте пароход проплыл, почти касаясь бортом свесившихся с кручи черемух. На высоком взлобке виднелись шалаши из сена, пасущиеся на лугу лошади. Играла гармошка, и чей-то мужской голос выводил:

Лирический запев частушки-нескладушки никак не соответствовал последним строчкам, произнесенным отрывисто, с лихостью и тотчас же встреченным дружным хохотом.

Шутник сидел на телеге, скрестив ноги и еле-еле шевеля мехами. Тонкий месяц, кочующий над берегом, на короткий миг застрял в высоко взбитых волосах парня. В темноте, на копнах сена, пестрели платья девушек. От покинутого всеми костра, налакомившись остатками еды, к реке спустилась собака и жадно лакала воду.

— Как хорошо… — тихо произнесла Нина. — Я ведь такого еще никогда не видела…

Вода за бортом тихо и сонно плескалась. Над головой, невидимые глазу, слабо попискивали летучие мыши. Пароход, покорный причудам русла, послушно огибал песчаные плесы, спотыкался на перекатах, и город после нескольких часов плавания все еще время от времени показывался мерцающей россыпью раскинутого на берегах кочевья. Рубиново горели огни трамплина, телевизионной башни. Все ярче пылали костры, возле которых рыбаки спасались от наседающего комарья. Чистыми звездочками светились огни бакенов, пыхтящих землечерпалок, работяг-буксиров. И все это дробилось в мелкой ряби воды пурпурными, желтыми, зелеными искорками, бежало навстречу цветастыми самоткущимися дорожками.

— Посмотри, — Нина легонько тронула его за подбородок.

Возле борта стояла девушка-здоровушка с темной от загара шеей, а мимо нее взад-вперед с точностью маятника ходил парень в синем пиджаке с повисшими, как щенячьи уши, лацканами. Девушка не оборачивалась к нему, но всякий раз замирала, когда шаги приближались. Парню, наконец, надоело мотаться, и он тоже встал возле борта, метрах в двух от девушки, сразу же принявшей мечтательную позу.

— Когда-нибудь они будут вспоминать этот пароход так же, как мы Девичку, — сказала, улыбаясь, Нина. — Подойди и скажи им…

— Что?

— Пусть она его любит, а он ее бережет.

Они весело рассмеялись.

И сейчас, вспомнив это — слова-напутствие пассажира из вагона-ресторана, — Костя ощутил в сердце горечь.

«Вот там мы сошли с парохода… Там, у этих коряг, умывались, ловили руками пескарей…»

Ему словно хотелось отыскать ее следы на земле.

Он спустился вниз, к избушке бакенщика.

— Здравствуй, дядя Иван!

— Здорово, коли не шутишь.

Бакенщик, глуховатый, хромой, мастерил на досуге из березовых рогатин вилы.

— Лодку мне надо! На тот берег!

— Лодку?

— Да.

— Ну так бери. А весла на крыше. Зимой новые вытесал.

Костя взял весла и пошел к лодке, к той самой, на которой они тогда плавали. За ним увязалась собака Майка, тощая, в репье — самой приходится добывать еду: хозяин не то чтобы скуп, просто у него не бывает ничего лишнего, себе только-только.

Поставив передние ноги на борт, она несмело помахала некогда красивым лисьим хвостом.

— Что? Тоскливо тебе? — спросил Костя, и Майка задвигалась всем туловищем. — Ну тогда садись, вместе поплывем.

Майка тотчас же заняла свое привычное место на носу. Пересекая течение наискосок, Костя направил лодку к противоположному берегу. Грести было нелегко, и он скоро устал, но не повернул обратно.

Вода — мутная, илистая, — залопотала, заговорила, рассказывая человеку что-то свое; она наскакивала с лету и дробилась миллионами брызг. Плыли мимо кусты, вывороченные с корнями деревья. Река раздвинула плечами тесные берега и все, что похитила, награбила, теперь несла на своей широкой спине в низовья, к морю.

Гортанно крича, пронеслись чайки, закружились над лодкой, и Майкой овладел восторг. Она звонко залаяла на птиц.

— Тише ты! Свалишься.

«А вот и то место, где был остров, на котором мы тогда загорали, развесив одежду на весла… Свободное государство Костя-Нина…»

Он посмотрел влево, вправо — всюду вода и вода, тяжелая, холодная, неприветливая.

Остров исчез, погрузился. Да и будет ли он нынче снова? Течение размоет легкий песок, унесет его, и возникнет остров, где-нибудь ниже, и кто-то другой, счастливый, откроет его, исследит босыми ногами…

Майка, подчиняясь настроению человека, тоже крутила головой — влево, вправо, открыла розовую пасть с белыми чесноковинками зубов и как бы спрашивала: «Что ты потерял?.. Скажи мне, я найду».

Не менее получаса добирался Костя до противоположного берега. Привязал лодку и пошел топким лугом в сторону дубняка, обходя старицы и протоки. Майка носилась вокруг, вынюхивала кротовые норы; она то припадала на лапы и тявкала: «Ну, вылезайте вы! Чего спрятались?», а то, лизнув Косте руку и выразив ему умными карими глазами всю полноту своей преданности, убегала далеко вперед.

«А вот здесь мы встретили ту рыжую девочку-подпаска. Здесь, пропахав землю копытами, замер тот бык…»

Постояв немного в задумчивости и как бы кого-то поджидая, Костя пошел знакомой тропой в глубь леса.

Густой и плотный летом, сейчас он легко просматривался. За стволами дубов и молодой порослью липняка виднелись овраги, озера. Валялись разбитые лодки, остовы-скелеты мелких суденышек. Река из года в год приносила их сюда, здесь они застревали в кустах и прели, гнили. Тропа уже не казалась длинным-предлинным коридором, из которого никуда нельзя было свернуть. Ветви с редкими прошлогодними листьями были черны, и на каждой почке вздрагивали от шагов человека бисеринки дождевых капель.