Юлиан Семенов - Горение

– Нет, меня следует понимать буквально. Я бежал из ссылки, сейчас здесь нелегально.

– Хм… А если вас арестуют у меня?

– Не должны. Я довольно долго готовился к тому, чтобы прийти к вам, слежки за мною не было.

– Надеюсь, вы понимаете, что задал этот вопрос, опасаясь не за себя?

– Понимаю, пан профессор.

– Итак, слушаю вас.

– Нам нужна помощь.

– «Нам»? Кого вы имеете в виду? Польских социалистов?

– Нет. Социал-демократов.

– Странно. Насколько мне известно, социал-демократы чаще обращаются за помощью к русским, немецким или еврейским ученым: чисто польская проблематика вас не очень-то волнует.

– От кого у вас эдакий вздор? – Дзержинский не сумел скрыть гнева.

– Я не думал, что интеллигент может быть таким предвзятым.

– Это не предвзятость, господин Доманский. Это факт. Пожалуй, что только ППС и «Лига народова» ставят во главу угла наши проблемы, их волнуют прежде всего мытарства, чаяния и надежды нашего народа.

– Что может сделать для своего освобождения наш народ – один, сам по себе? Погибнуть на баррикадах? Спровоцировать самодержавие на очередную антипольскую бойню? Наш с вами народ может обрести свободу лишь в совместной борьбе – без помощи русских мы обречены: надо смотреть правде в глаза, и никто еще не отменил закон массы и примат совместной направленности. Брат Пилсудского, Бронислав, понимал точнее Юзефа, что совместная борьба с русскими революционерами может свалить самодержавие, а это и будет наша свобода.

– Закон массы предполагает примат той или иной силы. Вы говорите – «русские и польские рабочие»; вы, таким образом, отводите полякам второе место, подчиненное.

– Где и когда мы это говорили? Вы читали наши газеты?

– Нет.

– Как же можно повторять то, что говорят друзья Юзефа Пилсудского? Я никак не сомневаюсь в его человеческой порядочности, но что касается наших партийных позиций – мы полярны. Однако когда мои друзья критикуют товарищей социалистов, мы доказательны и пользуемся не слухами, но фактами, пан профессор. Мы представляем рабочих Королевства Польского – всех национальностей, говоря кстати. Рабочему человеку национализм, каким бы он ни был, омерзителен. Интерес рабочего не национален, а классов.

– А как быть с польскими студентами и учителями? С интеллигенцией, словом? Их интересы вас не волнуют?

– Я думаю, что интеллигенция, победи рабочие, вздохнет полной грудью. Я думаю, что только после революции польские интеллигенты смогут творить в полной мере, не оглядываясь на произвол полиции, цензуры, губернаторств. И потом вычленять из общего следует то, что кровоточит, пан Красовский.

После долгого молчания Красовский сказал:

– Я слушаю вас…

Звонок дзенькнул тихо, но Красовскому он показался особым, тревожным, громким. Дзержинский поднялся, мягко ступая, подошел к окну, выглянул осторожно из-за портьеры: улица была пуста, однако возле парадного подъезда стояла пролетка.

– Черный ход в квартире есть? – спросил Дзержинский.

– Пойдемте.

Красовский провел его на кухню, открыл маленькую дверь:

– Спускайтесь во двор, там есть выход на Маршалковскую.

– Я подожду. Может, кто из ваших родных?

– Вы дверь за собой прикройте, – посоветовал профессор, прислушиваясь к тому, как звонок дзенькнул второй раз. – Если визитеры

– те люди, которым верю, я приду за вами.

Он вернулся через минуту:

– Выходите, пожалуйста, это Шаплинский…

– Игнацы Шаплинский? Художник?

– Да, да, не опасайтесь…

– Я достаточно люблю живопись, чтобы не бояться Шаплинского.

– А я, видите ли, необычно перетрусил. Хорохоришься, хорохоришься, а когда постучат в дверь, сразу руки холодеют, – вздохнул Красовский и пропустил Дзержинского в кабинет. – Извольте знакомиться, господа…

Шаплинский поклонился, пытливо разглядывая худого, зеленоглазого человека в черном костюме, с красиво повязанным жабо.

– Юзеф Доманский.

Красовский пояснил:

– Революционер.

– С удовольствием бы написал вас, – сказал Шаплинский. – Вы похожи на Христа, каким его представлял себе Дюрер.

– Тогда не стану позировать, – ответил Дзержинский, – я атеист.

– Я тоже, – пожал плечами Шаплинский, – однако какое отношение к смраду официальной церкви имеет Христос?

– Его именем освящается беззаконие.

– Так ведь смотря в чьих руках имя, – заметил Красовский. – Святого можно обратить на угоду инквизиторов, а злодея сделать символом доброты. Разве русский бунтовщик Пугачев не искал символ свободы в образе Петра Третьего?

– Теперь никто не решится назвать Николая Третьего в качестве символа возможной свободы, пан Красовский. Республику называют, – возразил Дзержинский. – А мы идем еще дальше: мы требуем, чтобы республика строилась на базе обобществленных средств производства – без этого болтовня выйдет, а не республика.

– Ну, этого я не понимаю, – сказал Шаплинский, – это теория, а вот то, что надо ломать наше сегодняшнее вонючее и дряхлое болото, то, что польскому народу свобода потребна, – в этом вы правы, господин Доманский.

– Нас агитировать против существующего не надо, – поддержал его Красовский. – Но замахиваетесь вы на невозможное. Все сейчас думают, как мы; вы – об очень далеком, мы – о близком будущем, но никто не думает защищать существующее – оно прогнило, оно боится разума, оно неугодно прогрессу. Но неужели вы и впрямь верите, что можно изменить это ужасное существующее? Каким образом? Все мы едины в мнении, но ведь открыто никто не решается сказать – в Сибирь за это! Все таятся по квартирам, шепчутся только с близкими, а на публике изрекают то, что угодно властям!

– Так ведут себя те, которым есть что терять, – ответил Дзержинский. – Рабочему, которому терять нечего, кроме своего барака и миски пустых щей, – бояться нечего. Он и говорит. Но говорит неумело, нескладно, ему помочь надо – за этим я пришел к вам, пан Красовский.

– Это – как? – спросил Красовский.

Художник закурил, пожал плечами:

– Неужели не понимаешь, Адамек? Даже я, который цветом живет и формой, все понял. Надо, чтобы ты облёк. Облёк, понимаешь? Нужна твоя форма, которая обнимет их смысл.

– Не только это, – сказал Дзержинский. – Нам, например, было бы крайне дорого получить от пана Красовского статью о проблеме образования в Польше, о том, почему студенчеству запрещено изучать польский язык, нашу историю и экономику, говорить в стенах университета по-польски; отчего студенчество выходит на демонстрацию, каковы лозунги, основные идеи, направленность движения, каковы чаяния молодежи.

– Об этом не напишешь так, как печатают в Кракове, – заметил Шаплинский, – я в их «Червоном Штандаре» прочитал рассказ «Побег», как двое бежали из Сибири, – это захватывает, это романтика борьбы, это – дойдет, а всякие там наши исследования и рассуждения… Кому они нужны?