Юлиан Семенов - Горение

– Нужны, – ответил Дзержинский, – хотя бы автору «Побега».

– Вы его знаете?

– Это я писал.

Шаплинский рассмеялся:

– Адамек, он тебя загнал в угол! Великолепно написано, господин Доманский, великолепно! Вам не в революцию – в литературу, перо у вас крепкое и очень искреннее, фальши нет, без выдуманностей – устала проза от выдумок, хочется протокольной записи жизни: этому веришь.

– Вы слишком добры, – ответил Дзержинский. – Я приучил себя браться за то, что более всего нужно людям. Я убежден, что более всего нужна организация и газета. Писатель, говорят, тот, который написал вторую книгу: первую, особенно о том, что самим пережито, создать не трудно.

– Не повторяйте изречений нашего декана, – попросил Красовский, – он обещает написать три тома рассказов, как только выйдет на пенсию. Все отчего-то убеждены, что нет ничего легче, как описать видимое им самим, – поди-ка опиши! Слово – дар божий, перед ним преклоняться следует.

– Поэтому я к вам и пришел, – ответил Дзержинский.

– Я только не совсем понимаю, – задумчиво произнес Красовский, – как следует писать для вашей газеты? Я привык работать для академических журналов, рассчитывая на подготовленную аудиторию.

– У вас дети есть? – спросил Дзержинский.

– У меня внуки есть.

– Сколько им лет?

– Пятнадцать и семнадцать.

– Это самый чистый и смелый возраст. Вот и пишите для них.

– Не хочу подставляться, – задумчиво ответил Красовский, – я под удар коллег подставлюсь.

– Подставляются – в играх, – жестко ответил Дзержинский. – В литературе, как и в революции, нельзя подставиться. Здесь гибнут: одни для того, чтобы остаться навечно, другие – чтобы исчезнуть.

Красовский вскинул детские, испуганные глаза и наново обнял тоненькую фигурку Дзержинского, его лихорадочно горевшие скулы, ранние морщинки в уголках рта, нервные пальцы несостоявшегося пианиста.

– Да, – сказал Красовский, – отлито в бронзу. Можно брать в эпиграф…

– Жаль, что я вам не могу быть полезен со своими пейзажами, – заметил Шаплинский, – я готов помогать чем надо.

– Спасибо, пан Игнацы, – сказал Дзержинский, – спасибо вам. Пейзаж

– это тоже революция, потому что в ваших пейзажах столько сокрыто тревоги, ожидания бури, что понятны они людям, вы свои чувства выражаете открыто. Я, знаете ли, пошел в театр в Вене, – давали пьесу «Лафонтен», шуму было много, о смелости писали, о новации, – решил посмотреть. Ушел, говоря откровенно, в гневе: нельзя сводить счеты с Францем-Иосифом, используя античные сюжеты, – буржуа намеки поймет, да он и так императора безбоязненно критикует. А как быть с рабочим? Для него это – тьма тьмой, потому что позиция писателя сокрыта, непонятна, завуалирована. В другой раз в Берлине смотрел «Гамлета». Тоже шумели: «Революционный спектакль! » А на самом деле получается драка под одеялом: кого-то бьют, а кого – не понятно; каждый норовит сражаться с тиранами, пользуя безопасного ныне Шекспира. От закрытости сие, от закрытости. Шекспир-то своего короля восславлял, ан – выходит иное, начинают ему приписывать свои идеи, норовят им воспользоваться как тараном. Чего ж Шекспиром таранить? Другим – всегда легко, а ты сам попробуй, брось перчатку, ты открыто вырази, что думаешь! – Дзержинский нахмурился. – Простите, увлекся. Но это я к тому, что вы открыты, пан Игнацы, вы пишете бурю – в живописи иначе нельзя: не лозунги ж вам рисовать аршинными буквами! Так что, если вы вправду согласны нам помочь, мы готовы организовать выставку ваших картин в Рабочем доме, в Кракове.

– Заходите ко мне в мастерскую, я подарю тот пейзаж, который вам понравится.

– Вы позволите мне этот пейзаж передать музею?

– Дареное не продают, – поняв быстрое замешательство Шаплинского, заметил Красовский.

– Я обращу деньги, полученные от передачи музею, на печатание нашей газеты, – ответил Дзержинский, – а когда придет революция, мы выкупим живопись пана Игнацы.

– Чем мне может грозить сотрудничество с вами? – спросил Красовский.

– Во-первых, вы не станете подписывать свои статьи и обзоры. Во-вторых, не надо называть подлинных имен тех, кто выступает против, можно подвести людей. В-третьих, я учен законам конспирации. И, наконец, Болеслава Пруса все же остерегаются преследовать, оглядываются на общественное мнение.

– Прус – борец, – отчего-то вздохнул Красовский, – это редкостное качество. Я сделаю, что вы просите. И вообще – заходите, когда захочется.

– Мне будет постоянно хотеться зайти к вам, пан Красовский, но я не стану этого делать, я вас не смею ставить под угрозу. К вам от меня зайдет товарищ. Его фамилия Юровский.

– Ему и передать написанное?

– Да. А самое первое, что надо сделать, пан Адам, – это срочно написать о Мацее Грыбасе. Его осудили, но мы делаем все, чтобы спасти ему жизнь. Ваша статья должна быть криком, плачем, обвинением – я, говоря откровенно, уже запланировал ее в следующий номер.

Когда Дзержинский ушел, Красовский сказал задумчиво:

– Игнацы, ты обратил внимание – у него глаза оленьи?

– Такие, как он, быстро сгорают, – ответил Шаплинский, – они сгорают, оттого что внутренне беззащитны. Он так верит в свою правду, что готов принять муку, и защиту станет отвергать – горд.

– Не люблю я с такими встречаться, – вздохнув, заключил Красовский, – будоражат душу, сердце начинает ныть, всю свою внутреннюю сговорчивость обнаженно видишь, противен себе, право, до конца противен.

В камеру к Мацею вошел ксендз.

– Садитесь, – предложил Грыбас. – Я отказываюсь от исповеди, но мне будет приятно поговорить с вами.

– О чем же мне с вами говорить?

– Неужели не о чем? Расскажите, какова погода на воле, есть ли дожди, что за цветы сейчас цветут?

Ксендз не мог оторвать глаз от шеи Грыбаса, бритой высоко, чуть не от затылка – так стригли осужденных к смерти. Мацей повернулся так, чтобы это не было видно собеседнику.

– Как вы можете уходить без исповеди? – спросил ксендз.

– Я ухожу для того, чтоб остаться.

– Мне страшно за вас.

– Мне тоже.

– Можно не уходить. Можно остаться.

– Вас просили повлиять? Я не стану писать прошения. Не надо об этом. Пожалуйста, я прошу вас, не надо.

– Хотите, я почитаю вам Библию? Я не зову к исповеди, просто я почитаю…

– Почитайте. Знаете что? Почитайте «Песнь тесней», а? Помните?

– Слабо.

– Почему?

– Я редко возвращался к этому в Писании.

– Хотите, я вам почитаю?

Мацей чуть откинул голову и начал тихо декламировать вечные строки любви:

– «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стада коз, сходящих с высоты Галаанской, зубы твои, как стада выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними. Как лента алая, губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов. Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой – и польются ароматы его!»