Юлиан Семенов - Горение

– Вы не вправе оскорблять Ноттена подозрением, Юзеф! Его статьи и поэмы зовут к революции! – ответила Гуровская.

Дзержинский поднялся, отошел в угол – там, на столике, был графин с водой.

– Где расположено издательство «Розен унд Шварц»? – спросил один из собравшихся.

– Нибелунгенштрассе, восемь. Если хотите, можно сходить к господину Герберту Розену.

Сидевший в углу стола – быстрый, резкий, с подвижным лицом – попросил:

– Опишите дом, в котором помещается издательство.

– Серый, кажется, трехэтажный. На втором этаже, третья дверь налево.

– Что на столе Розена бросилось вам в глаза?

– Я не помню… Ничего не бросилось. Какая-то фарфоровая лампа… Очень большие ножницы.

– Розен вас угощал чем-нибудь?

– Нет. Он предложил кофе – я отказалась.

– Где вы сидели?

– Я? Напротив него.

– В кресле? – продолжал ставить резкие, глотающие вопросы быстрый человек, громыхавший от нетерпенья карандашами, зажатыми в кулаке.

– Кажется… Не помню. Или на стуле.

– Стул с резьбой?

Дзержинский нагнулся к Люксембург и спросил недоуменно:

– Зачем это надо Карлу?

Та шепнула:

– Он знаком с директором издательства Розеном.

Гуровская быстро глянула на переговаривавшихся Люксембург и Дзержинского, стараясь понять, о чем они, не поняла и снова обернулась к допрашивавшему ее:

– Кажется, да. Я не помню…

– Какие кольца на пальцах Розена?

– Я не обратила внимания.

– Цвет костюма?

– Серый. В мелкую голубую клеточку…

Дзержинский не выдержал:

– Карл, не надо обращать наш разговор в судебные словопрения! Здесь нет прокуроров и присяжных поверенных!

Гуровская потянулась к Дзержинскому, в глазах ее зажглась надежда:

– Давайте позвоним сейчас к Розену. Он подтвердит!

Дзержинский обернулся:

– А полковник Шевяков подтвердит, если к нему позвоним?

Гуровская, побледнев, словно мел, встала. Отступив от стола, она прижалась к стене.

– О чем вы?! – взгляд ее метнулся к двери, возле которой сидел высокий парень, видно рабочий, – руки у него были тяжелые, с черными закраинами у ногтей. – Кто такой Шевяков?!

Гуровская хотела вжаться в стену, глаза ее бегали по лицам собравшихся затравленно, но видела она отчетливо только большие руки парня, сидевшего у двери, с черными заусеницами вокруг ногтей.

– Послушайте, – сказал Дзержинский, – мы знаем больше, чем вы думаете. Мы бы не посмели унизить ни себя, ни вас этим разговором. Мы готовы выслушать правду: если вы честно, искренне расскажете, что знаете о подполковнике Глазове, каким образом и на чем склонил вас к сотрудничеству Шевяков, кого вы ему отдали, или, – угадав протестующий жест Гуровской, – вы ограничивались лишь дачей данных о нашей работе, мы не будем созывать партийный суд.

– Возможно, мы попросим вас и дальше продолжать работу в охране, – сказал Карл, – но уже в интересах партии…

– Я возражаю, – немедленно повернулся к нему Дзержинский. – Я не хочу, чтобы у Гуровской были ненужные иллюзии. Я возражаю!

– Послушаем, что скажет Гуровская, – предложила Люксембург.

– Это какой-то бред, товарищи, – Гуровская по-прежнему стояла у стены, – да о чем вы все?! Я же объяснила, откуда деньги, я назвала вам Розена, его адрес; он готов подтвердить мою правоту. Я получила от него семьсот марок – соблаговолите выяснить это! Да, я виновата в том, что не сообщила о таком гонораре, да, я была обязана внести часть денег в партийную кассу, да, я была обязана…

– Вы ничем никому не обязаны, – сказал Дзержинский. – Товарищи, этот разговор я продолжать не намерен. Я не говорю с тем, кому не верю. Если бы эта… Этот чело… Этот субъект был мужчиной, я бы сейчас проголосовал за казнь! Потому что убили Мацея Грыбаса!

– Нет, нет! – закричала Гуровская. – Нет! Дайте мне уйти! Я не виновата! Вы не вправе не верить мне! Я дол…

– Курт, – негромко сказала Роза Люксембург, – отворите дверь!

Высокий парень поднялся во весь свой огромный рост. Гуровская смотрела на всех затравленно, и в сухих глазах ее были боль и страх.

…Гуровская стремительно пробежала через комнату, припала к окну: нет ли слежки. Пока она ехала в Варшаву из Берлина, ее неотрывно преследовала мысль, что казнь, смерть, небытие – где-то все время рядом с нею; на соседей по купе она глядела затравленно, успокаивая себя тем единственно, что истинная опасность настанет тогда, когда ей придется остаться одной.

И вот сейчас, отперев дверь варшавской квартиры, она пробежала сквозь комнаты, вдыхая устоявшийся запах «кэпстэна», готовая разрыдаться от сознания сиюминутного чувства безопасности, оттого, что рядом Влодек, которого она всегда считала слабым и ощущала свою силу подле него: сила появляется, если ты нужен кому-то одному, живому, а не отвлеченному понятию, как тем, в Берлине, бессердечным, живущим мечтою, химерой – не жизнью.

– Геленка! Откуда ты? – Ноттен лежал на диване, обложенный газетами.

Она оторвалась от окна, обернулась, пошла к нему, ткнулась лицом в шею и жалобно прокричала:

– Я погибла, Влодек! Я погибла, погибла, погибла!

– Что? Что произошло? Что с тобой? Что случилось? – тихо спрашивал Ноттен, понимая в глубине души, что случилось то страшное, чего ждал он сам и – неведомо каким знанием – Глазов.

– Погибла, погибла, погибла! – длинно, по-детски, тянула Гуровская. – Я погибла…

Ноттен бросился на кухню, принес из ящика настойку валерианы, вылил дрожащей рукой серебристо-бурую жидкость в воду, дал выпить Гуровской, придерживая ее голову сзади, как малому ребенку.

Зубы ее стучали о стакан дробно, и Ноттен отчего-то представил, каким будет череп Елены, испугался того, как спокойно он представил себе это, и полез в карман шлафрока за трубкой.

– Ну, успокоилась немного?

– Да, чуть-чуть… Нет, ужасно, я просто не знаю, как жить…

– Посмотри мне в глаза.

Гуровская медленно подняла на него глаза, и его поразили быстро бегающие и постоянно меняющиеся зрачки женщины.

– Ну, расскажи, что стряслось? Я помогу тебе.

– Нет, нет, это ничего, это – я… Мне… С тобой ничего, это должно пройти. Понимаешь? Это должно все кончиться. Так не может быть всегда, не может, Влодек! Я сейчас… Ты только не думай.

– Геленка, скажи мне правду… Тебя что-то испугало, на тебе лица нет. Кто тебе поможет, если не я? Ну? Говори. Я жду. Облегчи себе сердце.

Она снова, – как-то внезапно, испугавшись сама, видимо, этого, – тихонько заверещала, без слов, на одной ноте:

– Я погибла, Влодек, я погибла, понимаешь, погибла, погибла, погибла…

– Мне уйти?

– Что?! Куда? Бога ради, не уходи! Сейчас я возьму себя в руки. Только не бросай меня!

– Я не терплю истерик. Или ты скажешь мне, что случилось, или я уйду.