Юлиан Семенов - Горение

– Хорошо. Я скажу. Я тебе скажу все.

«Боже мой, я не знаю, что сказать, – поняла вдруг Гуровская, – он сразу же ощутит ложь. Боже мой милосердный!»

– Ну?

– Влодек, любимый, дай мне прийти в себя. Я не могу опомниться. Я тебе расскажу, все расскажу, только чуть позже. Ладно?

– Нет. Ты мне все расскажешь сейчас.

– Боже мой, но почему все так жестоки?! Это связано с партией, понимаешь?! С партией!

– Почему ты «погибла» в таком случае?

– Потому что меня заподозрили в провокаторстве.

– Заподозрили или уличили?

– Нет, меня нельзя уличить! Я ни в чем не виновата! Меня заподозрили только лишь…

– «Только лишь», – повторил Ноттен. – Я жду правды, Гелена. Тогда я смогу помочь тебе.

– Мне никто не может помочь, – ответила она тихо, глядя в лицо его бегающими глазами, в которые, казалось, были втиснуты жестокие ободья зрачков, ставшие неподвижными, тоненькими, едва заметными.

Ноттен вышел в соседнюю комнату, чувствуя на спине испуг женщины. Он достал из нижнего ящика стола браунинг, который дал ему Глазов, сунул рыбье, скользкое, холодное тельце смерти в карман, вернулся к Гуровской, заставил себя поцеловать ее, почувствовал сразу, что она поняла это его внутреннее понуждение, и шепнул ей на ухо:

– Я могу тебе помочь. Только я. Потому что я скажу тебе путь к спасению. Я дам тебе револьвер и ты пристрелишь на Сенаторской Шевякова.

Гуровская молчала долго, и он чувствовал, как после упоминания фамилии Шевякова тело ее задеревенело, особенно спина.

– Ты давно знаешь? – спросила она наконец.

– Знаю.

– От кого?

– От Глазова.

– У него лошадиное лицо?

– Да.

– Значит, мы с тобою оба провокаторы? – странно усмехнулась она. – И скрывали друг от друга. Какая прелесть. Я ведь к ним пошла, чтобы…

– Зачем ты к ним пошла?

– Так. Из интереса. Истеричка.

– А я к ним не ходил. Они меня арестовали на твоей квартире, у гектографа. Но я отказался, Лена. Я ничего не сказал им. Я всё сказал Матушевскому.

Спина ее расслабилась, сделалась мягкой, податливой, и странное подобие улыбки осветило вдруг лицо женщины.

– Слава богу, – сказала она. – Не так гадостно, значит, кругом. И не все подобны мне…

Когда Ноттен услышал щелчок выстрела, а потом еще два таких же глухих щелчка, внутри у него что-то оборвалось. По-прежнему вокруг было тихо, слышались только пьяные голоса и музыка – наверное, праздновали чей-то день ангела. На улице было пустынно.

«Только б не уехал извозчик, – повторял, как заклинанье, Ноттен, – только б он не уехал… »

Он повторял это минут уж двадцать, и не потому, что действительно боялся, будто извозчик, получивший пятиалтынный за ожидание, может уехать, но просто фраза эта привязалась к нему, и ни о чем другом он сейчас не мог думать. Потом вдруг понял, что это не его фраза, а слова Глазова, который дважды повторил: «Только б ваш извозчик не уехал».

И в это время распахнулись двери подъезда.

Ноттен сделал было шаг вперед, чтобы схватить Елену за руку и потащить ее через проходные дворы, представляя себе заранее, что после убийства полковника она будет в состоянии невменяемом, но в проеме появился Шевяков, толкавший перед собой Гуровскую, растрепанную, с разбитыми губами. Он держал ее руки в своих, и лицо его было белым, как полотно.

Ноттен ощутил в себе легкость, какую-то особую, неведомую ему ранее, и понял, что сейчас потеряет сознание. Он хотел опустить руку в карман пальто и достать браунинг с маленьким дулом, но не чувствовал в себе сил пошевелиться.

Как в странном сновидении, откуда-то из-за спины Шевякова появился Глазов в шляпе, надвинутой на лицо, выбросил вперед руку, громыхнуло несколько выстрелов. Последний ожег лицо Ноттена, скомкал, повалил, уничтожил…

Гартинг встретился с Мечиславом Лежинским возле Бранденбургских ворот, у самого начала Зигесаллее.

– Дорогой Мечислав Адольфович, – сказал Гартинг, взяв Лежинского под руку, – я делю человечество на два класса – на тех, кто мне приятен, и тех, которые вызывают отвращение. Между ними-то, между двумя категориями этих людей, и происходит постоянно истинно классовая борьба. Не согласны?

– Я слушаю.

– Могу выдвинуть другую тезу. Я правильно говорю – с точки зрения Марксового учения? Теза?

– Точнее – тезис.

– Слишком близко к латыни. Латынь это холод, а я люблю тепло, даже туалет сказал покрасить в розовый цвет: пошлятина, понимаю, но в первое мгновенье там всегда холодно, даже в жару. Так вот, извольте, второй тезис. Мир – это постоянная борьба мужчины и женщины, все остальное – мура собачья. И гармонии в сражении за свободу достичь невозможно, поскольку слабый пол далекими своими инстинктами сражается за несвободу, за ограничение нашей воли, за подчинение нашего естества жупелу семьи, дома, благополучия: каждая семья – это мир в миниатюре, Мечислав Адольфович…

– Реферат не хотите в нашем клубе прочесть? – поинтересовался Лежинский. – Вас бы там очень лихо разложили.

– Смотря как посмотреть. Позиция моя – абсолютна. Ее невыгодно признавать – другое дело. Я знаю мнение по этому вопросу доктора Любек, так ведь конспираторски Розу зовут?

– Так.

– Не зря хлеб ем, – вздохнул Гартинг, – идет работа. А доктор Любек в чем-то сходится со мной…

Лежинский увидал кого-то в толпе, сжал руку Гартинга:

– Юзеф… Быстро уйдем куда-нибудь!

– Юзеф? – переспросил Гартинг, повернувшись профессиональным филерским «заворотом на месте». – Дзержинский?

– Кажется.

– Не кажется, а именно так: я его портрет узнал.

– У вас его безусый портрет должен быть.

– С усами тоже есть. У нас тут фотографы отменно работают.

– Если он меня спросит, с кем был, что отвечать?

– Господи, скажите – знакомый! Влас Родионович Голопупов. Купец. Да потом здесь со мной можно спокойно ходить – никто меня из ваших не знает.

– Я проваливаться на глупости не хочу. Вы меня куда-нибудь приглашайте – от центра подальше.

– Ладно. Едем в один дом: там можно чаю попить.

– Ну вот, товарищ Бебель, – сказал Дзержинский, раскладывая перед социал-демократическим депутатом рейхстага фотографические карточки. – Это Гартинг с нашим другом на прогулке. Здесь – у входа на его конспиративку, Вагнерштрассе, восемь, около Цвибау. Здесь – он выходит из русского посольства, и ваши гвардейцы ему честь отдают. Очень хорошо получилось на фотографии, нет? Это его телефоны – в посольстве и дома. А это список вопросов, которые Гартинг поставил Мечиславу Лежинскому. И таких Гартингов, видимо, в Европе немало. Они губят людей, они шельмуют польских социал-демократов, доводят их до самоубийств или, когда что-то у них не выходит, сами убирают. Сначала

– мы проанализировали работу Гартинга по вербовке – Гуровская была жертвой; провокатором она стала потом.