Максим Горький - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

— Ну, так и быть, едем, свезу. Из уважения только соглашаюсь.

А чтобы «с паршивой овцы хоть шерсти клок», он, надвинув замусоленный картуз, торчащий, негнувшийся, заискивающе просит:

— Ты бы хоть чайком в трактире напоил, гражданин хороший, а?

Дядя Яков — самый пройдошливый из возчиков. Срядится отвести седока за пятерку в соседнее селение, а там, глядишь, пронюхает: приехал кооператор к валяльщикам за валенками, будет ездить по деревням. Дядя Яков выспрашивает у кооператора:

— Какого же цвета понадобятся валенки, на какую цену? Я знаю тут недалече есть очень даже замечательная работа. Два брата. Вот пожалуйте свезу.

Кооператор, доверчиво внимая предупредительным речам, отдает себя в руки дяди Якова.

Дядя Яков везет его и подряженного седока в ближайший трактир, настойчиво просит заказать «пару» чая и скрывается на десять-пятнадцать минут. Возвращается со сконфуженным, не знающим, как ступить, чтобы не задеть чего-нибудь, молодым парнем, радушно, как в своей избе, усаживает его за стол, просит заказать еще «пару» «погорячее», снимает пиджак, крестится на стену с плакатами и долго, со смаком прикусывая сахар, пьет черный, пахнущий банными вениками чай. Пьет шесть-семь стаканов до изнеможения, до крупной испарины. Потом, вытерев усы тыльной стороной грязной ладони, просит у седока «рублишко на овсишко кобыле», опять исчезает минут на пять и, вернувшись, почему-то радостно потирает руки, говоря:

— Ну, гражданин, езжайте с богом с этим человеком. Ему додадите остальные. — И, уже не глядя на седока, заводит беседу с кооператором.

Конфузливый парень только за дверью вздыхает и говорит:

— Жида. Ни за что рубль заработал.

У дяди Якова кроме старухи жены нет никого (сын умер в голодные годы), но он неутомимо, как муравей, и, на первый взгляд, так же бестолково, суетится, снует между приезжими, подслушивает обрывки разговоров, прикинувшись смиренным старичком, пряча назойливые глаза, расспрашивает, как и где обстоят разные дела. У него и торговля «мелочными и колониальными товарами», у него извоз и на две души пахоты, и скотинка, и сенокос. Он может при нужде и на сапоги зарплату положить, кадку сбондарничать и, складывая выручку в банку из-под монпасье, жалуется на «трудные и последние времена».

Священнику за молебен на дому он дает полтинник самыми стертыми медяками и смиренно целует пахнущую ладаном руку, думая: «Нет, чтобы бедному человеку безвозмездно отслужить, полтиннички все подавай. Одним словом, божий служитель».

— Все они хапалы — христовы радетели, — соглашается с дядей Яковом и хилый Илья.

Ему двадцать девять лет, был в Красной армии в годы гражданской войны по мобилизации. Но больше в госпиталях да в отпусках служба прошла: тиф сыпной, тиф брюшной, возвратный, цынга, катар кишечника, желудка, «куриная слепота» от слабости и голодовок, да и кашляет он нехорошо.

— Доктора? Ну какие же у нас доктора? В больнице молодой один — касторку от катара дает да хину. Как и ветеринар: не обращает внимания на старых, будто они и не нужны в хозяйстве.

Вернулся Илья из армии в село свое Собакино (Собакино потому, что помещик Дмитриевский не столько людей, сколько собак в деревне имел) и избу начал строить. Пять лет все доходы в нее загонял, трех детей нажил, а все до конца далеко.

Кидается Илья к разной работе, — не из стяжательства, как дядя Яков, а из нужды тяжелой.

Промышляют мужики зимой валяльным делом. У кого изба попросторнее, тот мастерскую у себя устраивает. Берет на дом сырье и в жару, в пару три сезонных месяца отдает «чорту душу, а прибыль хозяину».

Много их, хозяев, появилось за последние годы. И «бывшие» и новой формации, нэповской, пожалуй еще лютее, чем бывшие. Они остерегаются устраивать у себя мастерские, набирать штат рабочих: невыгодно платить страховые взносы. Работу дают тайком на дом. Пробовали кооперироваться. Организовали артель, установили паевые взносы в тридцать три рубля. Илья дал четыре рубля. Сработал десять пар валенок с грехом пополам. Принес. А их возьми да и зачти в пай целиком. Что делать? Деньги каждый день нужны. Дети и хозяйство ждать красных дней не хотят. А «хозяин» каждую неделю заработок выплачивает и в счет работы вперед дает. Ну, и идешь к нему.

Вся беда Ильи в том, что он не может полные три месяца работать. Пойдет в отход, в Пензенскую или Тамбовскую губернии, поваляет месяц, а на большее — сил нет.

— Пищу бы изменить надо, да детей трое, а корова одна, куриц пара. К тому же и поп себе причину ищет, с чем бы по дворам пойти. Приехал он в голодовку молодой, тощий, в мешечном подряснике. Теперь полное хозяйство: коровы, лошадь, свиньи, куры. Подряснички разные — из сукна да шелку. А новину идет собирать со своей меркой — объемистой… Не хватило у меня сена скотине, а денег тоже нет, — говорит Илья, — ну, пошел к попу. Он продавал как раз. «Дайте, батюшка, сенца в долг. Деньги скоро будут — отдам». А он: «Нет, — говорит, — не дам. Много вас тут таких». Отчитал я его, что не по Христу живет. Да разве у них совесть есть?

Все крестьяне обижаются на своего пастыря. А поп пугает: «уеду». Но никто из прихожан не может допустить этого. Привыкли. Голос у него, как у архиерейского протодиакона. Хор хороший подобрал. Захочется пение послушать, душой с богом побеседовать, достает мужик медяки из похоронок, несет попу — ублажи душу грешную.

— Разве мне поп надобен? — объясняла бабка Анна, годов девяносто прожившая на белом свете. — Пьяница, дармоед. Нынче на падеж скота молебен служил, да так самогону нахлестался, крест, кропило, родимые, обронил, растерял дорогой. Нет, непутевые отцы наши стали. Одно им спасенье — некуда больше пойти.

Итти некуда, а досуг есть. Не как в прошлые годы. Досуг есть потому, что перешли на четырехполье и пустоши засеяли клевером. Клевер же в этих песчано-глинистых местах родится так, будто специально к такой земле приспособлен.

Поехали крестьяне на свои полосы. Скосили траву, перевезли. Глядят: а сараи полны. Спокойны хозяева за себя и за скотину, которая не будет во вьюжные вечера терзать хозяина голодным криком и выпирающими, как валежник, ребрами. Нет нужды теперь убивать время, ломать косы среди пней, кустов в погоне за тощей охапкой сена.

Но несмотря на это новшества прививаются туго. Крестьяне будут внимательно слушать о том, что веять рожь веялкой и экономнее и скорее, что веялка стоит недорого вообще, а если приобрести ее нескольким дворам вскладчину, так и вовсе пустяки. Будут поддакивать, виновато почесывать затылки, а потом зевая заявят: «Где уж, передеремся, не поделим» и пойдут к лопатам.

А веют лопатами так: обмолотят рожь в риге, вооружаются лопатами и ждут, когда подует ветер. Есть ветер — загребают зерно лопатой, подбрасывают вверх, зерно падает, а полову относит в стороны; нет ветра — идут веяльщики чай пить, поминутно поглядывая, не дует ли. Измаются иной год так, что зиму целую сны душные снятся, будто запретил бог ветру дуть в наказание за грехи крестьянские.