Максим Горький - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

— Не верьте нашим мужикам, когда они говорят, что света за работой не видят. Все врут, — говорил Иван-портной, приехавший из города отдохнуть. Обычно был он молчалив, угрюм и с болью носил свое слабое, кособокое тело в черной франтоватой тройке. — Белка в колесе тоже работает, и медведь дуги гнет, да толк-то от этой работы какой? А я так скажу: ленивей и безобразней нашего крестьянина нет никого. Надо поглядеть только, как пашут у нас: поверху, поверху, едва-едва тронет плугом, а борозды на пол-аршина одна от другой. Как же на такой земле хлеб будет расти? И зерну прорасти трудно и дикая трава одолевает.

— А в избах видели чернота да грязь какая? Не люди будто, а самые, что ни на есть поганые свиньи живут. Или еще дворы: разгорожены, крапивой да лопухом до порога поросли. Ни цветочка, ни деревца порядочного — потому что ходить за ними нужно. А где тут времени набраться? Нужно самогон сварить, выпить, а бабам все сплетни пересудить. Глупый, не от разума этот труд.

Вечером подоят бабы коров, справятся с мелочишкой хозяйской — и на улицу. Сидят на пнях, да в тень ночную вглядываются.

— Паша, у тебя глаза помоложе: кто это по той стороне идет? Наш, аль чужой какой. И к кому бы это он шел? — думают-гадают бабы.

А тетя Дуня уже клохчет потревоженной наседкой и щедрые слезы концом платка вытирает:

— Быть, быть войне, помяните мое слово, бабочки. И солнце темнилось и звезда хвостатая шла. Муки белой и соли не стало. Виданное дело — по два фунта только дают в грабиловке нашей!

— Вот, вот, — шумно вздыхая поддерживает тетку Дуню молодуха Глаша. — Только ягода пошла — черника, гонобобель, есть бы, да есть преснушки белые. Нет, сиди на овсяной да на аржаной мучице, словно тебе и за зиму не надоело.

Ни одного коммуниста или комсомольца нет в мелких селах вокруг Калязина. Но не любят бабы и мужики их всех оптом: «Веру нарушили и на наш хлебушко жадно глядят».

К каждому начинанию советской власти присматриваются долго, подозрительно — нет ли подвоха какого, — выгодное для себя принимая как само собой понятное и должное явление.

В понедельник побежали бабы друг к дружке:

— Сельсовет сход собирает. Итти надо с лошажьими паспортами. Переписывать, сказывал, будет.

— Не иначе, как для мобилизации. Войне быть беспременно.

Возле избы предсельсовета уселись хозяева лошадей на бревна, смирненько, с белыми и красными бумажками. Тем, у кого красные — больше заботы: лошадь молодая. А белобилетники — это двенадцати-двадцати лет от роду скотина.

— Э, все равно! — говорит дед Фаддей. — Будет война — и наших кляч заберут в обоз.

Предсельсовета за столом сидит на колченогом стуле, как на троне. Багровый нос и сизые с красными жилками отекшие щеки в огненной курчавой бороде прячутся. То ли картузом с зеленым кантиком лесника, то ли очками, на кончике носа подпрыгивающими, но похож чем-то он на старого волостного писаря.

Наклонив голову набок, поверх очков смотрит он затуманенными пьяными глазами на собравшихся и снисходительно цедит сквозь зеленые зубы:

— Бумага пришла из уезда — переучет.

И пока записывает он в линованную тетрадку непослушным карандашом возраст, приметы и родословную лошади, течет беседа о том, о сем, а больше о бабке да знахарке.

Болеют крестьяне трудно и долго, а к доктору ехать далеко. Лошадей и времени жалко.

— Ну, и как же он, с молитовкой заговаривает? И спичкой в болючие места тыкает? — хитро поглядывая на всех, спрашивает Иван Петрович, когда-то очень зажиточный мужик, да и теперь живет «нечего бога гневить, не бедно».

В «свое время» он почитывал «Русское слово», сочувствовал кадетской партии, в которой были «не шаромыжники-фабричные да скубенты голоштанные, а уважаемый народ, самостоятельный, господа». Прожил он жизнь без особых затруднений, верил в свою «планиду» и кривил усатый рот в презрительную усмешку, слушая нытье неудачников.

— Народ, это, брат, язва. Подлец он. Так и норовит спихнуть своего ближнего, чтобы место его занять. Но без этого не открутишься. Жизня… А который ежели несчастный, так дурак: зачем другому место свое отдал… Тютя, ну и пеняй на свою неспособность.

— Что ж, смеялся и я, как прихватило, хоть волком вой. Не то к знахарю, к самому нечистому подашься, лишь бы облегчение дал. А ведь за пятку только треклятая гадюка схватила. Ну и заговорил: вечером повезли меня, а к утру опухоль спала.

И, подняв штанину, Николай показывает еще припухшую ногу и довольно подмигивает Ивану Петровичу.

Но Иван Петрович не унимается, выслушав в сотый раз воспоминания о том, кого и когда выпользовал знахарь.

— А вот сказал же он Алексей Федоровичу, что болезнь его неизлечимая. Значит, и для господа есть невозможное?

Бабка Маремьяна сердито плюет себе под ноги и растирает плевок босой ногой так яростно, словно это и не плевок, а Иван Петрович с богохульными речами.

Разговор, позадержавшись немного, переходит на другую, не менее острую тему. Дождь. Не дает вздохнуть.

И рожь дозревает и сено еще не свезенное лежит — гниет без ведра.

— А все потому что радио поставили. Оно на себя все тучи завлекает, — ворчит Петровна.

— Ну, вот и на, — смеется Мишка-пастух. А погоду кто, как не радио, предсказывает? Надо с ним в работе сообразоваться.

— Предсказывает?! Вот с его-то предсказыванием и сковырнулись на селе. Ведро, ведро будет, а вишь льет как?

— Да, лучше Брюса никому не пророчить. Бывало, скажет, как в глаз влепит, разве что на день какой-нибудь ошибется, — солидно замечает Иван Петрович и обводит насмешливо-пренебрежительным взглядом сокрушенно вздыхающую аудиторию.

Радиоприемник установили по весне сыновья тети Дуни, московские комсомольцы. За десять-пятнадцать верст приезжали крестьяне посмотреть эту диковину.

— Граммофон это, не иначе — граммофон, — говорили одни.

— Да как же граммофон может с людьми разговаривать, как живой? Слышишь, фабричных выкликает. «Спасибо, товарищи» говорит, — возражали другие.

— Батюшки, да он мое поминаньице вычитывает: и Дарью, и Анну, и Петра! — воскликнула умиленно баба Маремьяна, только то и разобравшая из всей информации Роста.

Но сошлись все на одном: про погоду радио врет, по его причине дождь идет, а вообще — в крестьянстве оно ни к чему. Баловство одно и деньгам перевод. «Пускай в городе с жиру бесятся, а нам хотя б как-нибудь от урожая до урожая дотянуть».

Москва — это новый свет, Америка, Эльдорадо былых времен. В нее, как из нищенских гетто, стремятся из деревни не только затянутые петлей разорения, но и наиболее увертливые, предприимчивые, желающие во что бы то ни стало «выбиться в люди».

И до революции было здесь много таких «смельчаков», которые с проклятием отрывались от неродящей земли, шли в города в лакеи, кучера и т. д. Они знакомились там с душистым мылом, галстуками, с отдельной посудой, презирали деревенских сородичей и научали этому презрению своих восприимчивых жен. Каждая губерния поставляет городу людей определенных профессий. Калязинский уезд, как и Ярославская губерния, давали почти исключительно работников столовых, ресторанов, булочных.