Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Писатель пописывает — читатель почитывает. Изречение это некогда имело смысл, но в настоящее время оно имеет все, кроме последнего. Чтобы прочесть все, что пишется читателю понадобилось бы семь жизней, а так как у него покуда одна, а эта одна в свою очередь ограничена временем, то ему при всем его добром желании прочесть все написанное невозможно. Он встречает фамилии этих писателей в солидных и полусолидных журналах. Бедный читатель! Недоумение его бывает настолько беспомощно-жалким, что может заставить разреветься корову. Да, я знаю, русский читатель любил свою литературу, которая не только восхваляла его, но и хаяла. Бывало, она иногда даже сердила его своей безапелляционностью, но на то она литература, чтобы изредка ошибаться. А теперь?.. Знаю, он бы рад признаться писателю, что он говорит неправду о нем, что он — читатель — уж не так хорош, как писатель думает, что кто не грешен до смерти, что когда жена, прочитав произведение, спрашивает у него: «Неужели мы такие значительные?» он принужден отделываться молчанием, — все это я знаю. Но что из этого получается? А получается то, что читатель питает к современной литературе все чувства, кроме двух: доверия и любви. Мне могут сказать, что у нас имеется одна десятая писателей, в которую входят и часть пролетарских, и часть лефов, и часть попутчиков, все они вполне заслуживают и доверие, и любовь, но чем же об'ясняется, что они-то менее известны, или, вернее, почти совсем неизвестны широким читательским массам? Во время беседы с одним из моих друзей, который считает меня не окончательно погибшим для его благородных замыслов, он пытался убедить меня в том, что, дескать, мелкота бездарная является благодарной почвой для будущего великого пролетарского писателя. Ежели принять во внимание мои дружественные симпатии к нему, то мысль его глубоко неверна, но стоит только отбросить эти симпатии, как эта мысль начинает говорить о том, что с глазами моего друга не все благополучно. Не благодаря пушкинистам был создан Пушкин, а благодаря Пушкину могли получать свое ежедневное пропитание сотни и тысячи пушкинистов. То же самое получается у нас с бесчисленными юношами, вздумавшими спорить не с талантами Маяковского и Есенина, не с их оригинальной органической сущностью, а с внешними проявлениями их талантов, с формальной стороной их писаний.

Заслужила ли это наша литература в целом? Ни в коей мере! У нас имеется ряд талантливейших писателей современности, которые кроме любезного отношения к гонорару питают самые искренние чувства к нашей революционной действительности. Они не только могут громко восхищаться, но и художественно воспроизводить явления жизни таким образом, чтобы внешние особенности ее не закрывали перед читателем ее внутреннего величия, которое заключается в динамической борьбе природных и общественных противоречий. Холостой на первый взгляд лозунг «вперед!» — таит в себе достаточно пороха, чтобы быть облеченным в поэтическую форму. Нет ничего величественней лозунга «вперед!» — приподнятого над своей отвлеченной ограниченностью! Нет радостнее слова «пролетариат», понимаемого в его конкретном значении, потому что ни один класс не брал на себя таких задач и ни один класс так героически за них не боролся. Но лозунг, взятый в своем отвлеченном понятии, остается только лозунгом. Мелочь, рассматриваемая со стороны одной своей внешности, остается мелочью. Этого многие не могут понять.

Как я уже говорил, у нас имеется ряд писателей, независимо от групп и групповых принадлежностей, вполне достойных широкого внимания, но они не имеют его потому, что полчища халтуроносцев подорвали художественную значимость литературы, водрузили на ней знамя безвкусицы, и еще потому, что рынок голосует за них, а для наших издательств и редакторов голос рынка — голос потребителя. Детище «Пролеткульта» и формальной школы практически продолжает дело своих отцов, своих идеологов, ибо им ничего другого не остается, как быть их однообразным и скучным продолжением. Путь к отступлению у них отрезан. Убогая фантазия идеологов «Пролеткульта» сожгла к ним мосты. Литературный яд разошелся по их крови, но напрасно они думают, что этого достаточно, чтобы быть художниками.

И вот, единственным исходом для молодых писателей, желающих быть полезными в области художественного слова, уяснивших себе, что каждая литература является суммой индивидуально отличных единиц, а не суммой однообразно-скучных нулей — остается терпение и работа. Положение их еще осложняется тем обстоятельством, что, не исключая борьбы за существование, им в то же время приходится бороться за свое индивидуально-творческое оформление. Литературщина и рынок иногда властно врываются в их творчество, опустошая в нем те маленькие завоевания, над которыми им приходилось работать долгие месяцы. Холодному критику и веселому рецензенту, находящимся вне этого мучительного процесса, чрезвычайно трудно находить в творчестве таких писателей эти моменты своеобразно-самобытного накопления, которые идут путями эволюции более часто, чем путями революции. Особенно тяжко приходится поэту. Обнаружив в его стихах мягкие тона, рецензент, чтобы долго не затруднять себя, говорит о влиянии Есенина; уловив в стихах металлический голос, он зачисляет его в плагиаторы Маяковского. А между тем, напоминая обоих, поэт иногда является ни тем, ни другим. Ряд предшествующих влияний могли сказаться на нем в большей мере, нежели влияния, полученные им впоследствии. Нет ни одного писателя, ушедшего от влияния своих литературных современников. Больше того: чем разнообразнее были в нем влияния, тем оригинальнее была его творческая личность. Как это ни странно, можно установить родственность таких писателей, как Эдгар По, Достоевский, Леонид Андреев. Пантеизм русского язычника Льва Толстого всегда напоминает мне пантеизм индуса Рабиндраната Тагора. Рассмотрев стихотворение Лермонтова «Парус», мы ожидаем увидеть в нем полубезумное лицо байроновского Манфреда, — и что же? — Мы видим в нем русского офицера Лермонтова. «Каин» Байрона это — «Демон» Лермонтова в бурке кавказского горца. И все же Байрон остался Байроном, Лермонтов остался Лермонтовым. А наш веселый рецензент, путаясь в датах, не задумываясь признал бы Байрона жалким плагиатором Лермонтова. Конечно, такие рецензенты также не благоприятствуют росту и оформлению молодого писателя. С великим трудом находят себе молодые писатели на рынке маленькое местечко рядом с Тарзаном и литературой срочно-злободневного порядка. Литературные маниаки, узаконенные и обоснованные своими родителями, стали печальным явлением наших дней. Они заполнили и заполняют рынок своими писаниями, подрывают вкус в читателе, лишают его возможности серьезно относиться к литературе, как к одному из революционнейших факторов идеологического воздействия. У него нет времени прочитывать все, что пишется, но то, что им прочитывается, укрепляет в нем мнение о литературе, как о чем-то легком, мимолетном, давно ему известном, не волнующем в нем ни ума, ни сердца, о чем он неоднократно читал и знает из страниц нашей ежедневной прессы. При слове «писатель» на устах его показывается снисходительная, иногда жалостливая улыбка, потому что для него потерян критерий между Толстым и Савелием Грозным, между Пушкиным и Иванушкиным, между Маяковским и случайным практиком формальной школы, между Есениным и Верхоглядовым. Ибо все они одинаково обоснованы хотя бы тем, что в одних журналах печатаются.