Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

Легендарный Буш не только воскрес, но и запел! Это был настоящий подвиг мужества и воли. И об этом подвиге Бугров должен теперь написать газетный очерк. Концерты Буша в крупнейших залах Берлина и по радио, его работа в кино и театре, сама его яркая неповторимая личность чрезвычайно важны для воспитания молодых, для связи поколений и преемственности боевых традиций.

Озвучивание фильма закончено. Андрей пробирается в полутьме к роялю, слабо освещенному небольшим софитом. Там Эрнст Буш о чем-то спорит со своим аккомпаниатором. В искусстве он компромиссов не знает. Фальши не терпит. За каждый верный звук и слово готов драться. Но Буш не бранит аккомпаниатора, не подавляет его своим авторитетом, а доказывает ему, в чем «душа песни». Напевая, четко отстукивает ритм костяшками пальцев по крышке рояля.

Выждав удобную минуту, Андрей представляется. Буш протягивает жесткую крепкую руку:

— Здравствуйте! Рад познакомиться. Мне Вернер Бауэр говорил, и я охотно побеседую с вами, но не сейчас: в театре у Брехта неожиданно назначили прогонную репетицию.

— Я знаю, читал в газетах: в «Берлинер Ансамбль» скоро премьера. И у вас главная роль.

— Да, пытаюсь сыграть Галилея. Чертовски трудно! Вы утром когда встаете?

— В шесть.

— Ну и превосходно! Если завтра придете ко мне часиков в семь — поговорим. Подходит?

— Вполне!

«Еще бы не подходит! Да ради такой встречи я готов… еще раз штурмовать «рейхстаг!»

Тихая зеленая улица. Недавно кончился дождь. Крупные капли повисли на синих иглах сосны за окном — единственном дереве в небольшом палисаднике. Картина в оконной раме вполне реалистическая. Фантастично то, что происходит по эту сторону окна, в скромной комнате с поцарапанным роялем.

— Я быстро! — говорит Буш, добриваясь. — Присядьте в это кресло… Здесь любит сидеть Берт.

Бугров уже опустился было в низенькое кожаное креслице, стоящее в углу, но, услышав конец фразы, едва не вскочил на ноги: «Берт» — это же Бертольд Брехт!»

А Буш продолжает бриться дешевой электробритвой. Морщит свое и без того морщинистое лицо.

Кофеварка и плитка стоят на столике в углу. Заваривая и разливая кофе, Буш незаметно переходит на «ты»:

— Я пел у вас в Москве в тридцать четвертом. Не слышал?

— Нет. Тогда я был еще пионером.

— Концерт был устроен для рабочих московских заводов — для молодых «ударников». Какие это были замечательные парни! Я пел для них с величайшим удовольствием. А они все никак не хотели меня отпускать. Говорили: «Оставайся, товарищ Буш, в СССР — мы любим твои песни!» — «Что вы, ребята, — ответил им я. — В Европе началась такая драка. Там мои песни нужнее». И уехал. Пел во Франции, в Голландии, в Бельгии, Дании. Потом началась гражданская война в Испании — я сразу подался туда: пел в Мадриде, Барселоне, на позициях интернациональных бригад. Сначала дела у нас пошли хорошо, мы лупили фалангистов. Тогда же мне удалось записать патефонную пластинку. Качество записи неважнецкое — записывали не в студии, а в случайном помещении. Но зато эту пластинку можно считать уникальным историческим документом: в песню вписался грохот боя — стрекот пулеметов, разрывы гранат…

Буш подошел к полке, взял пластинку в скромном синеватом пакете без рисунка — подержал ее в руках, но заводить не стал, бережно положил на крышку рояля, заваленную клавирами и листами нотной бумаги.

— Потом послушаем. Доскажу тебе про Испанию. Мы бы непременно разбили фалангистов Франко, если бы им не помогли Германия и Италия. Банды Франко получали из рейха самолеты, танки и пушки нового производства. Инструкторы Гитлера испытывали это оружие на наших костях. Затем они использовали его против вас в большой войне. Ты был ранен?

— Не раз.

— Ну вот. Может быть, тем же оружием… Мы истекали кровью, удерживать позиции стало невозможно. Пришлось отступать…

— А что было потом с бойцами интернациональных бригад?

— Некоторым удалось добраться морем до Советского Союза. Другие попытались укрыться в соседней Франции. Но там правили пособники Гитлера. Они нас интернировали: разоружили и поместили в спецлагеря. А кое-кого выдали с головой гестапо. Меня схватили, привезли в Германию, бросили в Моабит.

— Там уже находился Тельман?

— Да. Но я об этом не знал. Связи с товарищами у меня не было. Даже о том, что Гитлер начал войну против Советского Союза, я узнал только осенью сорок первого. Надзиратель пришел поиздеваться: сказал, что вермахт вошел в Москву. Я ему не поверил, но понял, что Красной Армии приходится тяжело.

После Сталинграда настроение у фашистов стало меняться. Мы заметили это даже в тюрьме. В сорок четвертом услышали, как бомбят Берлин. У нас появилась надежда на спасение. Но во время одной из крупных бомбежек в тот флигель, где находилась моя камера, попала авиабомба. На меня рухнула часть потолка и тяжелая балка. Вместе с другими погибшими во время бомбежки меня поволокли на пустырь, чтобы закопать. Но я в беспамятстве застонал. Тогда меня потащили обратно и оказали медицинскую помощь. Был у фашистов такой «милый» обычай: прежде чем отрубить голову, подлечить и привести человека в пристойный вид. Однако это оказалось непросто! Я был здорово поломан: череп пробит, половина лица, плечо и рука парализованы. Тюремщики потешались надо мной: гляньте, мол, на эту кривую рожу! Эта вредная скотина больше не запоет!

Меня перевели в Бранденбургскую тюрьму. Счет месяцам и дням я потерял, чувствовал только, что приближается весна. И вдруг двери моей камеры распахиваются! На пороге стоит рослый парень в шинели и с красной звездой на шапке! Сон или бред? Он сказал по-русски: «Давай!» — махнул рукой на выход и исчез.

«В эти минуты я был совсем рядом! — взволнованно подумал Бугров. — Если бы знать!»

— По дороге на Берлин я подобрал брошенный велосипед, кое-как взобрался на него, поехал. На перекрестке меня остановил советский патруль. Никаких документов у меня, разумеется, не-было. Нескольких русских слов, которые я знал, не хватило, чтобы объясниться. Красноармеец повел меня под ружьем в караульное помещение. Там я вместо предъявления документов — ничего другого не оставалось — попробовал запеть. Получилось некое мычание: половина рта у меня не открывалась совсем, язык едва шевелился. Я изо всех сил вымучивал «Песню единого фронта…» И оказалось, не зря! Мне повезло: среди офицеров нашелся один, который догадался, кто я такой. Он был москвич и слушал меня в тот раз в Колонном зале!

Меня тут же усадили за стол, налили полную кружку водки, открыли несколько банок консервов, в общем, стали угощать по-русски — сразу всем, что имели. Пока я пил и ел, красноармейцы раздобыли мне пиджак и брюки, а еще подарили совсем новенькие солдатские ботинки. Так я вместе с советскими солдатами отпраздновал 1 Мая 1945 года, а потом нашу великую Победу.