Леонид Степанов - Бранденбургские ворота

По дороге к Ораниенбургу за машиной Бугрова гналась черно-белая туча. Она настигла его, когда он подъехал к воротам бывшего концлагеря.

Остановив машину, Андрей выскочил и под первыми крупными каплями дождя побежал к дому Стани. Сосны за лагерной стеной гнулись и стонали. Оттуда ударил порыв ветра, принеся с собой песок и мелкие камешки. «Эти каменные крупинки пропитаны кровью…» — подумалось Андрею.

Он позвонил и через стеклянное окошечко в двери увидел маленькую Лизе-Лотту, старшую дочку Стани. Девочка испуганно всматривалась в незнакомца, тускло освещенного лампочкой из коридора.

— Мамы и папы нет дома! — прокричала она дрожащим голоском.

— Впусти меня, Лотхен! Видишь, какой сильный дождь? Я русский дядя. Помнишь, был недавно у твоего папы?

— А-а! — девочка узнала Бугрова и торопливо открыла дверь. — Проходите! Проходите скорей, дядя Бургхоф. (Девчурка переделала его фамилию на немецкий лад.)

— Где же папа с мамой? — спросил Бугров, прикрыв за собой дверь и вытирая ноги о ветошку.

— Они уехали в больницу за маленьким братиком. Папа сказал: «Alle gute Sachen sind drei» [80] Немецкая поговорка: «Все хорошие вещи бывают по три». .

— А давно они уехали?

— Утром. Скоро привезут, наверное. Кроватка для братика уже готова. Хотите посмотреть?

— Очень хочу. Только сниму плащ. Он намок от дождя.

— Я вас угощу чаем, дядя Бургхоф. Папа говорил, что русские очень любят пить чай.

— Верно, Лотхен, очень любим!

— А еще он говорит: русские очень смелые люди. Они даже черта не боятся.

— И это верно. Не боимся мы его, хвостатого, нисколько.

Они вошли в детскую комнату. Возле железной кроватки, на которой спала младшая сестричка, стояла маленькая деревянная колыбелька, выструганная, очевидно, самим Стани.

— Хорошенькая, правда?

— Очень хорошенькая! И одеяльце, и подушечка — все замечательное. А почему лежит твоя сестренка? Она не заболела?

— Нет, что вы! Она просто еще маленькая. Ей надо после обеда спать.

— А ты не спишь после обеда?

— Сплю. Но сегодня я хозяйка. А когда через два года в школу пойду, то совсем спать не буду после обеда. Пойдемте, я покажу вам, как я научилась считать.

Лотхен взяла Бугрова за руку и повела в комнату отца. Стол в углу был завален письмами. Некоторые Стани еще не успел вскрыть.

— Вот видите, сколько? Целых сто! Теперь смотрите, как я буду их считать. Раз, два, три, четыре…

Лотхен перебирала тонкими пальчиками конверты с марками и штемпелями разных стран. Бугров взял несколько разрезанных конвертов, начал читать письма и не заметил, как девочка ушла на кухню готовить чай.

Раздался долгий звонок. Обрадованная Лотхен помчалась со всех ног по коридору к дверям:

— Папа! Папочка! А у нас русский дядя Бургхоф!

Стани, мокрый и счастливый, шел по коридору навстречу гостю.

— Андрей! Вот кстати! Поздравь меня: я трижды отец! Еще девочка родилась — на три кило с гаком!

— Поздравляю, Стани. Ты молодчага!

— Ну, а уж сына — в следующий раз.

Повернувшись в сторону бывшего концлагеря, он весело погрозил кому-то крепким мокрым кулаком:

— Я вам, сволочам, еще докажу!

Выпили за мать и за новорожденную, закусили и сразу перешли к делу, ради которого Андрей приехал.

За полтора месяца Стани получил несколько писем, так или иначе касающихся судьбы Бруно Райнера. Писали коммунисты из разных стран, но самыми ценными оказались три письма: от западного немца, француза и чеха.

— Я пронумеровал конверты, — сказал Стани. — Так лучше понять, что к чему. Все письма написаны по-немецки. Читай, а я пойду посмотрю, как там моя младшенькая… Хм! Уже не младшенькая, а средненькая!

Первое письмо — от Густава Мазера, того самого кацетника, показание которого находится в папке у Позднякова. В своем письме старик утверждает, что Бруно Райнер умер от истощения. Он своими глазами видел, как его тело несли в крематорий.

Во втором письме бывший кацетник Поль Шере пишет из Марселя, что своими глазами видел Бруно Райнера в тот момент, когда эсэсовцы сбивали узников в колонны, чтобы гнать их к морю. Бруно повел себя довольно странно: сделал вид, что не узнал Поля, и поспешил затеряться среди других заключенных. Они попали в разные концы колонны, и больше Поль Шере своего знакомого не видел — ни по дороге на север, ни после освобождения узников советскими танкистами.

Второе письмо противоречило первому. Если Мазер видел Бруно умершим, то как мог его увидеть Шере спустя месяц в толпе узников?

Все разъяснилось в третьем письме, пришедшем из Праги:

«В последние недели Бруно жил под чужим номером, и об этом знали немногие. В его робе, под прежним номером, сожгли умершего от истощения польского товарища. Подмена номера спасла Бруно от казни, но он погиб месяца через два, когда нас погнали к морю, чтобы утопить. Подоспевшие советские танкисты освободили нас без особого труда. Однако там, где шел Бруно, между танкистами и крупной эсэсовской частью завязался бой, и во время него стражники хотели перебить всех кацетников. Один из уцелевших кумпелей [81] Der Kumpel — (здесь) товарищ. мне рассказывал, что Бруно и другие товарищи сумели обезоружить несколько конвоиров и вступили в драку с остальными. Но долго продержаться, конечно, не смогли.

Похоронили всех убитых товарищей в одной общей братской могиле. Где она находится, я точно указать не могу. Знаю только, что где-то у дороги, ведущей от Нойштрелица к морю. Тебе, Стани, надо поехать туда и расспросить местных крестьян. Они, наверное, покажут место захоронения…»

Вот и выяснилась до конца судьба Бруно Райнера — сына спартаковки Катеринушки. Всю жизнь, до последнего часа, он вел бой с фашистами и, умирая, был счастлив тем, что увидел краснозвездных воинов Страны Советов. Бруно знал: они несут его родине свободу и революционное обновление…

Бугров выходит из вагона городской электрички, спускается по лестнице с эстакады на Александерплац.

Это, конечно, не тот прежний «Алекс», что так сочно запечатлел на юмористических картинках Хайнрих Цилле. От старого «Алекса» остались только наспех починенный железнодорожный мост да несколько полуразрушенных бомбами мелких магазинов. А от того, что жители называли когда-то «Berliner Duft» [82] Берлинский аромат, колорит. , и вовсе ничего не осталось.

«Алекс» считался некогда самым «злачным» местом. Кроме берлинского «чрева» — большого пестрого рынка, где домашние хозяйки покупали по утрам провизию, — здесь размещались магазины всех рангов, рестораны и кафе, дешевые гаштеты и закусочные. Пенилось в кружках пиво, пестрели и шумели развлекательные заведения, кишели жулики и мошенники, гнусили попрошайки, легко находили себе клиентуру панельные красавицы. Словом, вовсе не случайно берлинские анекдоты начинались со слов: «Шел как-то раз по Алексу ein fescher Herr…» или: «Шла как-то раз по Алексу eine attraktive Frau…» [83] Один пижонистый господин; одна эффектная женщина.