Николай Зарудин - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

— А вы не боитесь? — спрашивает ее Поджигатель чрезвычайно серьезно.

— Че-го? Да чего ж их бояться? Шкодит и шкодит… — и она прыскает снова, опять закрываясь рукой. — Мы ведь не московские! — говорит она бойко, нараспев, лукаво освещаясь глазами.

Грудь ее упруго ищет выхода из-под ситцевого бедного платья. Она вся свежа и неподатлива, как арбузная корка.

Поджигатель смотрит на нее, хмуря брови. Он всегда смотрит так, когда разговаривает с женщинами. Овидий довольно расцветает под взглядами девушки.

— Я приду к тебе караулить, Аня, — говорит он: — Мы с тобой будем пугать медведей. Хорошо?

— Че-го? Ишь, выдумал! Да ты испугаешься. — Она склоняет голову набок, и я замечаю, как хороша ее шея, необыкновенной чистоты. — До свиданьица! — говорит она, поднимая ружье и закидывая его за плечо. Она поворачивается, как будто совсем равнодушно. — Приходи есть арбузы! — неожиданно кричит она Овидию, и мы снова видим ее лицо в розовых пятнах.

Овидий посылает ей воздушный поцелуй. Она уходит, высокая и светлая, как день.

— Славная девушка, — произносит профессор и недоуменно смотрит на арбуз свинцевеющим взглядом. — Да-с… Ну, вот мы и поели.

Он весь покрывается легкой грустью. Я разглядываю ее тайный смысл. «Ну, что, собственно, нужно человеку?» — грустят глаза профессора. И легкая отрыжка покрывает российскую послеобеденную философию дымкой элегии.

Полминуты.

— Что нужно человеку? — кричу я, вскакивая и вытирая рот. — Что нужно человеку, неисправимый Овидий?

— Человеку нужно, — в тон мне выкрикивает сразу смекнувший Лирик, — кусочек хлеба, да каплю молока… да это небо, да эти облака! Тра-та-та-та…

Профессор ничего не понял, и мы пошли дальше долиной Дюрсо, обнявшись с Лириком и разговаривая о медведях. Овидий часто оглядывался назад: там, вдали от соломенного шалаша поднимался слабый синий дымок.

А Поджигатель ковылял за профессором в своих огромных стоптанных башмаках.

Сегодня я впервые увидел Директора. Он стоял, как военачальник, окруженный свитой, поддергивая широкие серые штаны и почесываясь под мятой сорочкой, приподнятой добродушною силой спящих грудных мускулов. Он чрезвычайно любезен с профессором. Две свободных запонки у его степной шеи и забавный картузик не говорят ничего. Этот человек видывал виды, в нем ленивое простодушие полководца. Они всегда обманчивы в жизни, — нас не проведешь, товарищ Директор. Где есть сила и уверенность, там разговаривает любезность…

Поджигатель имеет возле него вид начальника штаба при командующем войсками. Он ласково представил меня и шутливо отрекомендовал «как марксиста». Директор перебросился со мной несколькими словами, подмигнул Овидию и, хлопнув Поджигателя по плечу, быстро поднялся по лестнице. Спина его мелькнула осанкой волжского грузчика. И вся свита потянулась за ней. А у профессора долго не сходила с лица удовлетворенная элегическая улыбка. Он заметно повеселел и говорил таинственно: они, собственно, давно знают друг друга и встречались в центре на специальных комиссиях; сегодня у них был длинный разговор; Директор прекрасно ориентирован в вопросах местного виноделия; в известных пределах, конечно… Профессор подчеркнул последние слова. Он жалеет, что прежде у них бывали кое-какие разногласия…

Лицо профессора туманилось дымовой завесой. Я ее заметил сразу: тут что-то есть, велосипедист заметно сбавил ход сегодня у лестницы управления, шины слишком мягко и вяло шуршали по гравию. Мне показалось даже, что никелированный руль завилял из стороны в сторону. Профессор взял педали только в вопросе о норд-остах. Здесь я заметил, как он стал обдувать нас ветром быстрого хода, а Директор — почесывать пах, поддергивая широкие брюки. Но и это показалось мне внушительным: Директор на этих холмах стоял, как Наполеон под Аустерлицем.

Я вышел к виноградникам в самый кипящий жар, когда солнце слепило до черноты. Хорошо бы встретить здесь китайца Жан-Суа, но я слышал, что он работает на другом участке. Он караулит Магеллатову Корону — виноградные сады, искусно посаженные в честь последнего императора на плоскости покатой горы. Там виноград поспевает ранее всех — синие, белые, розовые и дымчатые сорта Пино, созвездья букета шампанских бутылок. Они первые покатятся с каменных дорог к прессам шампанского подвала. Фролов-Багреев, профессор химик и шампанист, приезжает на-днях из Краснодара. Директор послал ему телеграмму: я сам читал ее у разговорчивого почтаря, похожего на станционного смотрителя.

Совхоз живет, как армия, переходящая в наступление. Старик Ведель не выходит из подвала до самого вечера. Я его видел несколько раз: он проходит по утрам из своего домика, окруженного галлерейкой, ранее всех. Овидий уже свел с виноделом близкое знакомство и рассказывал о нем, полный обычного восторга.

— Это замечательный тип демократа! — говорил он. — Вот пример истинного артистизма человека труда. А внешность! Он носит рабочую кепку с достоинством великой фамилии. Осанка его напоминает старых охотников за сернами из Шварцвальда…

Овидий наговорил много и, конечно, не забыл упомянуть о себе. Он бросил это вскользь, как всегда: в семье винодела дамы говорили не только о вине…

— Вера Ивановна страшно мила! Она сконфузила меня до красноты, говоря о сходстве с молодым Байроном…

Так, так! Мы приглашены все к Эдуарду Августовичу. К моему удивлению, Поджигатель казался очень довольным. Я знаю, что он чрезвычайно щепетилен в общении со старыми специалистами.

У входа на боковую дорогу меня остановил часовой. Он валялся на камнях между виноградными кустами, читая потрепанную книжку. Ружье его лежало здесь же.

— Стой! — крикнул он грубо, поднимаясь с земли. — Чего тебе здесь нужно? Шляться на участке не полагается.

Промедленное замешательство.

— Как… шляться? — пробормотал я, изумляясь. — Вот у меня пропуск. Пожалуйста! Здесь есть печать и подпись директора Яшникова.

Я совал ему удостоверение под самый нос.

— Ну, что? Видите: «Раз-ре-шается свободный проход по всей территории совхоза и виноградникам…»

Часовой медлительно рассматривал бумажку. Он повернул ее несколько раз во все стороны с настойчивостью упрямца, верящего только самому себе. Его сожженное зноем лицо глянуло на меня старыми боевыми степями и пехотным полком. Такие падучие глаза мне приходилось видеть у конвоиров, принимавших пленных офицеров и никогда не доводивших их до штаба дивизии, несмотря на самые суровые приказы.