Баязит Бикбаев - Когда разливается Акселян

— Да, гадальщик, заморочивший голову Хайретдину.

— А-а-а, тот слепой, что ли?

— Бывший слепой, — сказал Якуб. — Мы его сделали зрячим. Неужели не узнаешь? Ведь это же Гарей-бай, сбежавший из лагеря.

Гарей вдруг моргнул глазами и охрипшим голосом сказал:

— Устал я. Сяду. — И направился к длинной скамейке, что стояла вдоль печки.

— Подожди, — остановил его Булат. — Пока стой. Когда запрут опять в каменном мешке, насидишься.

— Если вам удалось поймать Хызыр-Ильяса, то и я здесь даром времени не терял. Посмотрите, что нашел.

И Байназар сдернул шубу, которая лежала на столе, прикрывая кучу золота.

— Золото! — одновременно сказали Якуб и Булат. Гарей-бай ахнул…

Известие о том, что Якуб с Булатом поймали Хызыр-Ильяса, а Байназар нашел клад, рано утром разнеслось по всей деревне. Старики то верили этой вести, то не верили, а молодежь торопилась увидеть все своими глазами. Народ повалил к дому правления колхоза. Теперь уж не было необходимости переносить общее собрание на другой день. Члены правления переговорили между собой и решили немедленно начать собрание.

В это время Гарей вздыхал и сокрушался, посаженный под замок в небольшой пристройке своего родного дома. А Шавали беспрестанно плакал.

— Ну что ты стонешь, как баба? — сказал ему Гарей. — Раз уж попались, то попались. Теперь надо соображать, как выпутаться из всего этого. Смотри, лишнего не болтай, держи язык за зубами, прикинься овечкой, мол, знать ничего не знаю, Гарей меня подговорил. Я, мол, человек слабовольный, испугался. То да се, глядишь, и выкрутишься. А мне уж спасения нет. Ну и пускай, я ни о чем не жалею. Ничего у меня не осталось на этом свете, ни скота, ни славы. Но я-то хоть пожил всласть. А что ты видел? У тебя еще все впереди, может, когда-нибудь и заживешь хорошо. А главное, не выдавай никого.

Хитрый Шавали давно уж для себя выбрал такой путь поведения, но побаивался Гарея. И теперь он решил испытать его, от чистой ли души тот говорит, нет ли за этим какой-нибудь хитрости.

— Я-то что, мне тебя жалко, агай. Вместе уж нам и ответ держать.

— Как сказано, так и делай! — рассердился Гарей. Шавали хотел что-то возразить, но вдруг дверь открылась, и их вывели.

Народ пока еще не понимал, в чем дело, да вначале Гарея никто и не узнал. Только Хайретдин, когда увидел слепого гадальщика, торопливо спрятался за печку. А Шавали все узнали и зашумели.

— А ты не прячься за печку, Хайретдин! — крикнул старик Гариф. — Присмотрись, не твой ли это Хызыр-Ильяс?

— Да вроде бы похож… немного, — заикаясь, пробормотал Хайретдин. — Что-то плохо вижу.

— Ну раз не видишь, я тебе скажу — это Гарей Шакманов!

Когда люди услышали его слова, все ахнули. Некоторые говорили, не узнавая Гарея: «Да не может быть, чтобы он. Не он это». Но когда Гарей, словно загнанный волк, глянул исподлобья на людей, его сразу все узнали, несмотря на бороду.

Когда предложили высказываться, никто не изъявил желания, а только таращили глаза на Гарея. Тот истолковал молчание по-своему. Если народ не хочет говорить, то, значит, одни по-прежнему уважают его, а другие боятся. На душе у него стало полегче.

— Кто хочет взять слово! — повторил Тимер Янсаров.

— Я хочу! — крикнул Булат и вскочил с места.

— А ну-ка, агай, выкладывай.

— И выложу! Долго говорить не буду. Гарей враг? Враг. Народ его прогнал? Прогнал. А он вместо того, чтобы работать в лагере, проливая пот, да стать человеком, сбежал. Стало быть, вдвойне виновен. У меня с такими разговор короткий, прикончить его да и все.

— Правильно!

— Как сам он прикончил в тот голодный год Хисама.

— Надо расстрелять!

— Расстрелять!

Тимер застучал по столу:

— Не шумите-ка, товарищи! Булат-агай, ты кончил говорить?

— Все, кончил. Что тут еще?

— Еще кто-нибудь хочет сказать?

Со своего места поднялся старик Гариф, и в комнате все притихли.

— Здесь вот кричат: избить, расстрелять, прикончить. Все это, братья, от излишней горячности. Если подумать, то нет ничего хуже, как быть изгнанным из родного дома, из своего народа, земли предков. Это самое крепкое наказание, а его Гарей уже получил. Нам надо выяснить одну вещь, почему Гарей вернулся к роднику, который однажды осквернил. Пусть-ка вот это он нам и расскажет. — И добавил после короткого молчания — По-моему, он вернулся для того, чтобы зарыть этот родник совсем.

— Ты говори толком! — крикнул нетерпеливо Фахри. — Что ты все крутишься около родника?!

— А ты, Фахри, не раздевайся, пока не дошел до реки. Ты не знаешь, про какой родник я говорю? Так слушай. Этот родник — жизнь нашего колхоза. Но ты, Гарей, ошибся. Народ никогда и никому не позволит уничтожить свой родник! Родник своего счастья! Были времена, когда и вода и земля принадлежали таким же хищникам, как ты. Но те времена уже прошли. И не жди, не надейся, они никогда не вернутся! А ты, Хайретдин, поверил в предсказания этого безумного, хотел бросить свой родник счастья. Как же ты осмелился на такое дело?

— Да разве я один? Ведь и другие… — забормотал Хайретдин.

— Эх вы! — разгневанно махнул рукой старик Гариф. — Все готовы валить друг на друга. Другие… Однажды вот, когда я ехал на германскую войну, увидел одно такое дело. Посадили нас на поезд в Оренбурге и повезли. Подъезжаем к Бузулуку. Время обеденное, жара. Начали спускаться с одного маленького уклона. На тебе, грех какой! По обе стороны дороги лежит стадо овец. И на путях несколько овец. Испугались овцы паровоза и стали перебегать дорогу, чтобы сбиться в одно стадо. Одна овца побежала, а за ней все. Под колеса ведь попадут! Ладно, машинист был хороший человек, остановил поезд, а то бы задавили все стадо. Вот ты мне сейчас и напомнил тех овец. Дескать, как другие, так и я. А где у тебя свой-то ум? Надо крепко подумать, прежде чем делать. Наш колхоз, Хайретдин, как тот же паровоз. Он уже раздавил подобных Гарею тунеядцев, вышел на просторную дорогу. А ты, дурак, сам лезешь под колеса, вместо того, чтобы быть вместе с народом, со всей страной.

— Да ведь я потому, что другие подписали, — сказал Хайретдин. — Да еще этот слепой гадальщик… Вот я и подписал круговое заявление.

— А раз подписал потому, что другие подписали, не по своей воле, теперь первый и вычеркни свою подпись! — сказал старик Гариф добродушно, но твердым голосом.

— Да уж как не вычеркнуть? Обязательно вычеркну. Дай-ка, братишка Тимер, эту чертову бумагу! — сказал Хайретдин и протянул руку к молодому председателю.

— Подожди-ка, агай, пусть человек договорит, — сказал Тимер, немного удивленный таким поворотом дела.

— Дай ему, — сказал Гариф. — Я, можно сказать, уже кончил.

После того, как Хайретдин поплевал на карандаш и вычеркнул свою подпись, заявление стало переходить из рук в руки. Все, кто подписал, вычеркнули свои фамилии.