Василий Сологуб - Сотвори себя

Лускань от столь неожиданной встречи невольно вскрикнул и стал пятиться назад. Забормотал невнятно:

— Заха… Захар? Ты? Я знал, что ты…

Потом, немного придя в себя, уже спокойнее заговорил:

— Да… Здорово, что ты вернулся! Просто не верится Ведь столько лет прошло! Думал я, что ты пропал без вести после того боя… А ты, оказывается, выжил, Захар? Почему же ты не отзывался, ничего не сообщал о себе? Где ты пропадал? Дай же я прижму тебя к груди, дружище!

— Я не Иисус, чтобы меня Иуда обнимал!

Лицо Лусканя как-то сразу посерело.

— Старый друг — лучше новых двух… В детстве из одной миски пшенный кулеш хлебали, а теперь, ишь ты, зазнался! — Вениамин, пытаясь скрыть свое замешательство, нащупывал нить разговора.

Захар понуро молчал. Сдерживался, чтобы не взорваться.

— Давай хотя бы по-человечески обнимемся и поцелуемся… — Лускань, как нищий, выпрашивающий милостыню, снова протянул к нему свои дрожащие руки и тут же отшатнулся, наткнувшись на взгляд Захара, который, казалось, пригвоздил его к месту.

— Теперь тебе от меня не уйти!

— Да, каким ты был, таким и остался: не поймешь, то ли серьезно говоришь, то ли шутишь. Не успели друг другу руки пожать, а ты угрожаешь. — Во взгляде Вениамина блеснула надежда: «А может, удастся как-то все сгладить, затушевать… Лучше сразу узнать, чего он от меня хочет, с какими намерениями приехал с Урала. Оставить его сейчас одного — значит признать давнишнюю свою вину… Он многое знает, по нему видно. Надо помириться ненадолго, хотя бы на один час, на один день. Выиграть время! Да, да, выиграть время. Попробовать разжалобить его…»

Лускань, похожий в этот момент на молодую цаплю, у которой еще не оперились крылья, поднял не знавшие физической работы руки, сгреб-обнял Захара за шею и, громко смеясь, начал потасовку.

Кочубенко хотел оттолкнуть Лусканя прочь от себя и никак не мог расцепить его руки, оторвать его от себя.

Прохожие останавливались, спрашивали друг друга:

— Пьяные или сумасшедшие?

— Вот комики-то…

Именно в это время в институт шли своей привычной дорогой через сквер Петр и Женя.

— Эй! Что здесь происходит? — удивился Крица, увидев Лусканя в объятиях незнакомого мужчины.

— Да вот, много лет не виделись, встретились, детство вспомнили, устроили потасовку. Да вижу народ вокруг себя собрали, — проговорил Кочубенко.

Желаемая разрядка наступила, и Лускань как ни в чем не бывало, улыбаясь, обратился к Жене:

— Воевали вместе, а теперь оказались в центре внимания. Вот дурачье!

— Петя, так это же Захар Кочубенко! — закричала Женя…

Захар сразу насторожился, услышав свое имя.

— Так вы действительно Захар Захарович Кочубенко, ученик профессора Молодана? Это я, Крица, писал вам.

Захар безразлично махнул рукой и подавленный, угнетенный медленно побрел прочь от этого страшного места встречи.

…Захара до глубины души потрясло письмо Карла Шерринга. Потом Женя стала рассказывать, как они бьются над разгадкой запутанной судьбы дедушки. Ничего не утаила — до самых мельчайших подробностей изложила.

— Захар Захарович, давайте зайдем к Братченко, я вас очень прошу. Юрий Михайлович — член парткома. Он просил меня, как только вы приедете… — начал Крица.

— О чем речь! — прервал его Кочубенко. — Ради Богдана Тимофеевича я готов хоть на край света.

Юрий Михайлович встретил гостей непринужденно, по-домашнему. Пригласил в самодельную беседку, густо увитую зеленым хмелем.

— Еще бы немного, и меня не застали. Собираюсь на рыбалку. Это мое пристрастие. Будем знакомы, — по-дружески протянул он руку Захару Захаровичу.

— Мы ненадолго, — извинилась Женя за всех.

— Невелика беда. Рыбалка потерпит.

Кочубенко присматривался к Юрию Михайловичу. Зрительная память у него была крепкая. Но, к сожалению, его он припомнить не смог.

— А я вас, Захар Захарович, как только увидел, сразу же узнал. До войны я был на первом курсе, а вы в аспирантуре. — Братченко по привычке потер лоб.

По всему было видно, что они оба очень рады этой встрече. Перебирали в памяти общих знакомых. Вспоминали Молодана. Речь зашла и о Лускане.

— Мы сейчас в очень затруднительном положении, — обеспокоенно продолжал Братченко. — И выхода не видим. Может, вы, Захар Захарович, поможете. Мы знаем, что Лускань всеми способами, дозволенными и недозволенными, пытается перечеркнуть личность профессора Молодана. Вениамин Вениаминович у нас авторитет, с ним считаются даже в обкоме. И вот напрашивается вопрос: зачем, с какой целью он это делает? Уже и компетентную комиссию создали, а он, как вьюн, ускользает из рук, ничего от него не добьешься. Говорят, вы с ним вместе в аспирантуре учились. Я прослышал, что вы и на фронте вместе были. Это нам Федя-электрик недавно сказал. Кстати, он почему-то побаивается Лусканя. Но все-таки отважился дать Крице ваш адрес. Ну вот вы, ученик профессора Молодана, и помогите нам, будьте добры.

— Я обеими руками за реабилитацию имени Богдана Тимофеевича! Собственно, я ради этого и отпуск взял, приехал сюда. А относительно Лусканя… Послушайте, если у всех вас терпения хватит…

…Окоп был тесным, холодным и скользким. Лишь одним он устраивал уставшего, издерганного Лусканя — двухметровой глубиной.

— Растопчут нас фрицы, как лягушат… Воронье досыта поживится! — ворчал он, вытираясь полой халата, когда-то белого, а теперь рыжего от пятен глины.

— Чего ты скулишь, Веня? Терпи! — Захар осторожно раскладывал перед собой бутылки с горючей смесью.

— Везде должен царить разум, а не стихийный порыв… Зачем сорвал врачей и повел их в бой — это же безрассудство…

— По-твоему выходит так: надо было сидеть сложа руки и ожидать, пока танки перемесят с землей нас и раненых в медсанбате… Если бы мы вчера не пришли на помощь солдатам с этими бутылочками, ты бы сегодня не видел солнца… Посмотри на него, какое оно большое и чистое… А так спасли жизнь стольким раненым бойцам.

Лускань углублял свое крыло окопа. От бывалых бойцов он слышал, что в глубоком и узком земляном проходе ничего не страшно — сверху может пройти даже самый тяжелый танк, а ты сидишь на дне цел и невредим.

— Веня, делай, как я. Засунь за пазуху бутылки, как, бывало, в детстве прятали груши из чужого сада… Если вдруг слегка и привалит землей, выкарабкаемся, а тут и «гостинцы» будут при нас. Ведь когда двинут танки, некогда будет думать о подготовке к бою.

Лускань скептически улыбнулся:

— Да ведь так недолго и подорваться на своих же бутылочках. Разобьешь ее неосторожно — и сгоришь раньше, чем немецкий танк. Мои вот здесь, в углу. Накликать на себя беду я не хочу.

— Как говорится, береженого и бог бережет?..