Василий Сологуб - Сотвори себя

— Ну, ладно, ладно, успокойся, — погладила шершавой рукой взлохмаченный чубчик сына.

Опирается на оба крыла Рябушка, ковыляет, подпрыгивает на одной ноге, а другая, окровавленная, висит на красных нитках сухожилий. Круглые глаза курицы остро сверкают: она все хочет убежать, улететь от своего увечья…

— Не бойся, глупышка, я не сделаю тебе больно. Только перевяжу. — И уже тише: — Ты еще не раз будешь клевать зерна на огороде у Мотри.

Захарка вытащил из-за пазухи белое полотенце и стал потихоньку, чтобы не услышала, не увидела мать, отрывать полоску за полоской…

— Возьми керосин да промой от грязи рану, — не поворачивая головы, советует мать. Ее, мудрую, не проведешь: она подслушала и угрозы в адрес Лусканихи, заметила, как он, Захарка, прячась, на бинты новое полотенце дерет… Пропустила все мимо ушей, мимо глаз. Жалко сынишку!

— Зачем керосин?

— Чтобы убить заразу в ране.

— А я позавчера палец на ноге стеклом рассек… Песком притрусил — и ничего. Уже заживает!

— Ну и проказник… И не признался мне! — с легким укором покачала головой мать.

Трудно далась ему Рябушка. Нашел еще цыпленком на пустыре: потеряла в лопухах соседская наседка. Принес домой, спрятал на печке, а матери о своей находке ни слова.

Обсохнув и нагревшись, цыпленок начал пронзительно пищать. Захарка приказывал строго: «Цыц!» Грозил пальцем.

Не обошлось и без трепки.

Ни с того ни с сего заглянула во двор крикливая, сварливая Лусканиха и стала жаловаться:

— Проклятущий коршун! Самого красивого цыпленочка уворовал. Чтоб у тебя крылья отпали, чтоб ты сию минуту подох!

— А ты, Мотря, подстереги, проследи, не кот ли ворюга лакомится твоими цыплятами? — сочувствующе говорила мать, не подозревая, что на печке, в углу, вот уже третий день сын прячет цыпленка.

Когда же все-таки обнаружила его, не говоря ни слова достала всегда торчащий за посудной полкой прут-усмиритель и как следует отстегала сына. Не мог и присесть, так болело.

— Где это видано, где это слыхано — стащить у соседки цыпленка… Позор на всю деревню! Сейчас же отдай! Пусть Лусканиха еще тебе надерет уши…

До крови закусил Захарка губы, взял в пригоршню находку и через улицу понес Мотре.

— Посмотрите, вот я на мусорнике поймал. Не ваш ли? — спросил, держа цыпленка на ладонях, прямо у самого рта, как будто собирался сдуть пушистый одуванчик.

— Моя наседка туда не ходит! — со зла крикнула Лусканиха. Насмешливо поджала тонкие губы: — Знаю тебя, чертенок, издеваешься надо мной? — Цепко схватила Захарку за нос и так сильно крутанула, что у мальчика от боли слезы брызнули из глаз.

Хотел швырнуть в нее цыпленка, да передумал, пожалел крошку.

— Такой дохлятины у меня отродясь не было! Топай с ней, пострел, домой и не морочь мне голову, — сорокой застрекотала она.

Здесь же, рядом с матерью, в длинной рубашке из сурового полотна стоял ее сынишка Веня. Он протирал кулачком глаза, часто моргая, словно его долго-долго держали в темноте и только сейчас вот вывели на яркое солнце. Всем своим обликом он напоминал свою мать: и манерой держаться и говорить, да и просто чертами лица, вздернутым носом, всегда как бы принюхивающимся, не принесли ли чего вкусненького.

Из хилого цыпленка Захарка вырастил дородную, гордую, пышнокрылую курицу. Она уже полное гнездо яиц нанесла, начала кудахтать, собираясь высиживать яйца. И на тебе: зачастила на огород к Мотре, а оттуда, жалобно кудахтая, прилетела окровавленная, с перебитой ногой…

— Ма, а где наш керосин?

— Коптилка на окошке, в хате. Возьми ее и с фитиля накапай. А потом подорожник приложишь и завяжешь крепко, — учила мать, а у самой перед глазами стояла неуемная Лусканиха.

Они, ровесницы, невестились вместе, даже дружили. Но судьба разъединила их. Мотря вынашивала в душе тайную мысль: выйти замуж только за состоятельного крестьянина. Осточертело ей давиться ячневой кашей да постной картошкой, да уж очень жалили ее нежное девичье тело шершавые суровые рубашки.

Однажды Мотря, как на исповеди, призналась ей, подруге:

— Бедному парню не отдам свою молодость, пусть он будет раскрасавцем. В старых девах останусь, а из лохмотьев в лохмотья не пойду…

— Для меня любовь — превыше всего. Пусть он будет в одних портках с заплатами да в рубашке, взятой в долг, и тогда выйду за него замуж, лишь бы по душе мне был, — ответила Мария. — А все остальное наживется, Любовь — вот главное богатство человека.

Мотря презрительно поджала губы:

— Бедность и нужда возьмут за горло твою любовь… Немил станет тебе и твой возлюбленный.

И добилась своего: вышла замуж за неказистого, прыщеватого, но именитого, почтенного Вениамина Лусканя.

Мария же полюбила высокого, статного, но бедного Захара Кочубенко.

Совпало так, что и Мария, и Мотря, не сговариваясь, в один и тот же день сыграли свадьбы: бедняцкую и кулацкую…

Началась революция. Захар ушел с красными и не возвратился домой к Марусе, которая родила сына… Сообщили побратимы, что пал в бою с Петлюрой.

Вениамин долго скрывался, отсиживался дома на чердаке, пока не сбежал к белякам и как в воду канул… Только спустя несколько лет после гражданской Мотря узнала, что муж ее застрелился, попав в плен к буденновцам.

Переехала она с дитем в свою пустую, оставшуюся от умерших родителей хату, которая без присмотра вросла в землю, перекосилась. И затаила на всех лютую ненависть. Общалась с Марией «через дорогу», но уже никогда, как бывало раньше, до замужества, не дружила с ней. Стала угрюмой, замкнутой. Украдкой пошла к попу, окрестила сына Вениамином, вкладывая в это имя свое, заветное, на что-то еще надеясь, чего-то выжидая.

Мария своего мальчика, как две капли воды похожего на Захара, тоже нарекла отцовским именем. В память убитого мужа. Ей хотелось, чтобы короткая жизнь ее любимого продолжалась в сынишке — извечное желание добрых жен.

Так и подрастали Захарка и Вениамин.

Вениамин, как песок воду, жадно впитывал материнские нравоучения, и, судя по всему, эти наставления не проходили даром.

Мария часто рассказывала сыну выдуманную ею героическую легенду о смерти отца. Старалась привить ему человечность, честность, учила смелости.

Жили Мария с Мотрей рядом, по соседству, не ругаясь, мирно, тихо, но за этими внешними отношениями таилась плохо скрываемая неприязнь друг к другу.

Больше двух месяцев Захарка выхаживал Рябушку: перевязывал изуродованную ногу, кормил, поил, выносил на прогулку.

Удивлялась мать: и откуда у него столько упорства, терпения?

Как-то Вениамин, высунувшись из-за плетня, начал дразнить Захарку куриным доктором.

А под вечер как ни в чем не бывало приплелся к Захарке поиграть в мяч.