Василий Сологуб - Сотвори себя

Нагло зазвонил будильник. Захар непроизвольно протянул к нему руку, нажал на красную кнопку. И часы недовольно умолкли, затаив в себе дразнящий мелкий звон.

Захар весь дрожал от недавних переживаний, никак не мог прийти в себя. Как тяжелобольной, он нуждался в тишине, которая бы успокоила растравленную душу. Но, как назло, кто-то громко затарабанил в дверь.

— Кто там? — Захар наспех оделся и открыл дверь.

— Ой, Захарушка, ой, сыночек! — заламывая сухие руки, плакала Родионовна. Задыхаясь, она беззвучно открывала рот, хотела что-то сказать, но, по всему было видно, не могла вымолвить этого слова.

— Что с вами? — он нежно взял женщину за плечи.

Родионовна стояла перед ним бледная, осунувшаяся. Всегда белый, выглаженный, аккуратно повязанный ситцевый платок сбился на плечи. Наконец она проговорила шепотом:

— Война… Война с германцем… Захар, живо забирай домой Таню. Дитятко уродилось в такую страшную пору. Боже, боже!..

Вмиг им овладело смятение, замешательство… Еще немного, и, стряхнув с себя оцепенение, он схватил узелок с приданым Олежки, которое припас еще задолго до рождения младенца, и цветы, что вчера вечером принесла Родионовна, стремглав помчался в роддом.

Наэлектризованный тревогой город дышал жаром, ухал заводищами в еще светлое, незатемненное взрывами небо, грохотал тяжелыми поездами, позвякивал трамваями. Солнце едва поднялось, еще не обогрев землю своими утренними лучами, а все дети уже высыпали на улицу. Горе перевернуло души и маленьких и взрослых…

Протестовала, молча кричала душа Захара, закипала от злости. Вслепую бежал по улицам туда, где должна быть стоянка такси.

Солнце лениво поднималось в небо черным пятном. И дома, и зеленые деревья, казалось, оделись в траур…

Когда бледная, похудевшая, но все такая же красивая Таня с Олежкой на руках вышла ему навстречу, окружающий мир зазвучал прежними звуками и красками. Солнце ярко засияло в безоблачном небе, закачалось золотой колыбелью, именно такой, какая нужна Олежке. День раздвинул свои голубые неизмеримые границы. Деревья весело залепетали, потянулись руками-ветками к новорожденному человеку планеты, заглядывали ему в глаза, приветствовали его с появлением на свет белый.

А потом, потом…

В тихую комнатку на окраине Днепровска, где жили Кочубенки, пришла скупая на слова повестка: явиться в военкомат.

Сухие, покрасневшие от нервного напряжения глаза Тани пристально смотрели на Захара, будто навечно прощались с ним. Положила ему руки на плечи и долго смотрела в его лицо, словно хотела вобрать в себя дорогие черты. Прикоснулась пальцем к шершавому, небритому подбородку, а потом прильнула к широкой теплой груди.

Проснулся Олежек. И они вдвоем склонились над ним, забыв, что где-то там война и падают подкошенные пулями солдаты, на устах которых застывают холодными льдинками смерти имена дорогих детей и любимых жен…

На многолюдном вокзале в суетливой тесноте, где воздух был настоян на сивухе и поте, где монотонно, жалостно пиликала охрипшая гармошка и слышались рыдания женщин, не выдержало Танино сердце:

— Захарушка! Милый. Я тебя никуда не отпущу!

Она дрожащими руками хватала, обнимала его за шею, прижимала к себе. А он держал не перестававшего плакать ребенка и успокаивал, как мог, юную жену.

Родионовна ни на шаг не отходила от Тани: утешала, что-то шептала ей на ухо, гладила по голове материнской рукой.

Басистые мужские оклики, протяжные женские вопли, детский плач-крик, звуки охрипшей старой гармошки, вечной спутницы солдатских проводов, песни — все это перекатывалось, бушевало, шумело, заполняя вокзал.

— Богдан Тимофеевич! Глядите, вот он, Кочубенко, как жердь торчит! Видите?

Захар, едва заслышав знакомый, чуть насмешливый голос, оглянулся и увидел Лусканя, локтями расталкивавшего толпу. За ним, спотыкаясь, опираясь на палку, спешил профессор Молодан.

— Где ваша совесть, Захар? Не зайти попрощаться… Знаете, как это называется? — набросился Молодан на своего аспиранта. — Благодарите бога, что имеете надежную защиту, — он с улыбкой посмотрел на Олежку, который уже спокойно лежал у Тани на руках. — Не совладаю, а то я бы вас поучил, как уважать старика. — Богдан Тимофеевич отдал Вениамину свою тяжелую палку с витиеватой резьбой, протянул обе руки вперед и обнял Захара, поцеловал его трижды, не то здороваясь, не то прощаясь.

— Богдан Тимофеевич, извините меня, но мне сказали в деканате, что вы до сих пор не возвратились из Москвы. Вот и не зашел. А война, сами знаете, не ждет, — Захар оправдывался, открыто радуясь, что сам профессор Молодан пришел проводить его и Лусканя на фронт.

— Дайте сюда дите, а то давка, жара, а вы на него еще и дышите, — почти насильно забрала Родионовна мальчика, чувствуя, что того же хотела и Таня.

Старый профессор очень волновался и никак не мог собраться с мыслями:

— Свои теоретические разработки спрячьте под тремя замками… На войне диссертаций не защищают…

— Вот мой тайник, Богдан Тимофеевич, — Захар показал пальцем на свой высокий лоб. — Разве что пуля расколет…

— Берегите себя. Как сыновей прошу вас обоих, дорогие, берегите себя. Вы нужны науке.

— Ну что вы, дорогой профессор… Мои работы — скромные поиски… — пытался возразить Лускань.

— А вы, Захар, надежда моего старческого сердца, Я многого не сумел сделать за свою жизнь… Будьте же моим продолжением… Ваша, Захар, незаконченная кандидатская очень заинтересовала Москву. Столицу, сами понимаете, мало чем можно удивить, а вот вы… — профессор держал Кочубенко за руку, как школьника-первоклассника.

Лускань смиренно стоял за спиной Молодана. Время от времени завистливо сверлил серыми глазами друга. В них была ревность: почему же профессор и сейчас, в минуты прощания, напутствия, выделяет опять Захара? Он тоже ведь аспирант, и не из худших.

Поезд сердито засопел, пронзительно загудел, властно созывая своих пассажиров. Прокатилась волна последних прощаний: взорвались и заклокотали неутешные причитания, визгливые крики, безнадежная песня — все кипело в слезах, шептало, молило, просило.

По старому обычаю Молодан трижды обнял, расцеловал сначала одного, потом другого, требовательно посмотрел в глаза Кочубенко, дескать, смотри на фронте в оба…

— Захар! Побежали. Видишь, поезд тронулся. Прощайте все! — суматошно крича, Вениамин бросился к вагонам.

Захар оглох от неустанного шума. Ему казалось, что женщины уже не плачут, а как рыбы, выброшенные безжалостной рукой из воды на сушу, открывают рты, хватают воздух, безмолвно посылая проклятия тому, кто породил войну.

Лязгнул буферами поезд, дернулись вагоны, на ходу сбрасывая с себя провожающих, которые безумно цеплялись за него. Захар последний раз прильнул к соленому от слез Таниному лицу.