Василий Сологуб - Сотвори себя

И в эту ночь плотно закрыл за собой толстую металлическую дверь. Придирчиво обшарил фонарем покрытые плесенью серые углы: не спрятался ли кто здесь случайно? Убедившись, что опасаться нет оснований, генерал несколько мгновений сверлил глазом фонарика врезной замок, который сторожил почти незаметную в стене дверку.

Наваливаясь обеими руками на легкие плоскоступцы, Гаусгофер со злостью, с прижимом шаркал «подошвой» настила о рашпиль бетонированного пола. Широкая грудь возбужденно ходила ходуном. Сопел, тяжело дышал раскрытым ртом: в подвале не хватало кислорода.

Отпер дверь тайника. Фонарик тут же послал внутрь низенькой каморки свои пронырливые лучи. Они вмиг рассеяли мрак. Перед искалеченным генералом предстало несколько разных портретов Гитлера в массивных золоченых рамах. А там дальше, в углу, распласталось в пыли, покрытое паутиной, изрешеченное пулями напыщенное изображение фюрера…

Гаусгофер властно тянулся руками к новому, ярко поблескивающему свежими красками портрету: величественная поза, безумно-острый взор… От этого убийственного взгляда когда-то бегали мурашки по спине… Сейчас же он, генерал, чихал на владыку… Он его ставил к стенке и расстреливал… лепил, лепил пули одну за другой…

Утром жена Клара, адъютант Шерринг, переводчик Ковшов, вся прислуга сбилась с ног, разыскивая генерала.

Смекалистый Карл сообразил, что хозяин в бомбоубежище отвлекает душу от горестных дум… Принялся каблуком барабанить в толстую металлическую дверь…

Вздрогнул Гаусгофер и растерялся: неужели из подземелья слышны выстрелы? Если да, то ему капут… Доносчики исправно работают — немедленно вложат сплетню в уши фюреру…

— Это я, Карл! Мы все вас разыскиваем! Откройте, будьте добры! Я получил на ваше имя ценнейшую депешу… Спешное дипломатическое уведомление… Совершенно секретное! Из Берлина!

После длительного выжидания заскрежетали тяжелые запоры, взвизгнули дверные петли, и едкий пороховой дым клубами выкатился наружу… Бледный, помятый Гаусгофер еле выкарабкался из бункера, недоуменно посматривая на своего адъютанта.

— Какого лешего тебе надо, глухарь? — и моментально закрыл за собой железную дверь.

— Вот вам секретное послание… Экстренное! — и протянул генералу нераспечатанный конверт.

В письме-депеше сообщалось, что в распоряжение генерала отправляется захваченный в плен видный украинский ученый Молодан. И ему, генералу, представляется возможность испытать свою судьбу и стараниями этого пленного профессора вернуть себе былую подвижность. Далее предлагалось всеми силами склонить Молодана к сотрудничеству.

Гаусгофер на какой-то миг остолбенел. Только отвисшая нижняя губа судорожно дергалась да глаза то расширялись, то сужались в нервных конвульсиях.

«Хотите сделать из меня подопытного кролика»? Гаусгофер мигом сложил из пальцев фигу и поднял руку над облысевшей головой, тыча в небесного властелина.

Карл хорошо изучил прихоти, капризы, причуды Гаусгофера. Знал: сочувствовать, утешать — это все равно что биться головой о каменную стену. Безразличие, безучастие — самое лучшее лекарство.

— Я дьявольски устал! Хочу спать. Отнеси меня в комнату.

Карл послушно присел на корточки, подставляя свою плоскую спину. Генерал навалился на нее округленным мешковатым животом, вцепился руками в жилистую, сухощавую шею, и адъютант, кряхтя, посапывая, шатаясь на тонких длинных ногах, потопал вверх, с трудом преодолевая крутизну ступенек.

После сытного завтрака и полуденного сна Гаусгофер стал добрее. «И действительно, почему бы мне не попробовать?» Но сомнения опять бередили душу Гаусгофера, не давали покоя ни днем ни ночью.

Но как бы там ни было, безногий генерал почти с нетерпением ожидал приезда советского ученого: надо испробовать! Чем черт не шутит: а вдруг эксперимент увенчается успехом.

В режиме дня, раз и навсегда отработанном, как точный часовой механизм, началась чехарда: уже не выезжал машиной в одно и то же время на пологий берег моря подышать йодистым воздухом, оставил ежедневные физические упражнения, перестал развлекаться «тайной охотой»…

…Старик Ковшов неожиданно умолк. Дрожащими пальцами расстегнул ворот рубашки:

— Душно. Невмоготу…

Люда боялась потревожить его расспросами, хотя сама сгорала от нетерпения узнать, а что же дальше.

— Вскоре привезли под усиленной стражей Молодана, в строжайшей тайне, — старик внимательно посмотрел на девушку. — Но меня уже к тому времени своенравный генерал перевел на должность… дворника… Он не доверял моей персоне…

Не удержалась Люда, и посыпались ее вопросы:

— А при чем здесь Виталька? Что же произошло с профессором? Куда девался Гаусгофер?

— Я работал дворником не на самой вилле, поэтому мало что мог знать о жизни ее обитателей. Правда, много позже мне стало известно, что Карл Шерринг, глухой адъютант, над которым без конца издевался безногий, так разозлился на своего мучителя, что в конце концов выкрал профессора из подвала и бежал с ним от генерала. Вот, дочка, и все, о чем я собирался тебе поведать.

— Дедушка, а Карл-то жив-здоров. Прислал на медицинский институт письмо. На его руках умер Молодан. Он же и похоронил ученого. А сам чудом уцелел.

— Я знаю. Виталий мне об этом рассказал.

— А Гаусгофер удрал?

— Нет, от справедливой кары никуда не убежишь. Наши самолеты разбомбили виллу. Выкорчевали фашистский пень из крымской земли. Как сейчас помню: высокие фонтаны огня взвились в небо… Ну, подумал я, царство тебе небесное, недобитый палач… Решил: пусть за ночь поостынет пожарище, а рано утром пойду посмотрю на развалины… Пришел, потихоньку посматриваю вокруг да шепчу как молитву: «Собаке — собачья смерть…» И что же ты думаешь, дочка, метров эдак за тридцать от разрушенных стен дома вижу распластавшееся тело Клары, жены генерала. Очевидно, убегала от налета, но осколок настиг ее… Пригляделся, а рядом трехлетний мальчишка. Никак не пойму: то ли убит, то ли контужен… Я дотронулся до него рукой, а он приоткрыл глаза да как заорет… Барахтается, никак не может высвободиться из-под руки матери… Я помог малышу. Бросился он ко мне, прижимается, ищет защиты. Волосы у него рыжие, курчавые. Поднялась во мне злость: ну, думаю, пень выкорчевали, а отпрыск остался… И уж было замахнулся, поднял над ним кулак, а ребенок хватается за меня ручонками, ластится ко мне, светит росинками глазенок. Замызганный, закопченный, жалкий, как пришибленный звереныш. И подумал я тогда: «Дитя не виновато, что родители фашисты. Оно как восковая свеча: кому бы ее ни поставил — то ли богу, то ли черту, — все равно будет гореть». И уже не кулак мой упал на головку, а легла теплая ладонь… Я гладил этого малыша и не знал, что с ним делать. Оглянулся вокруг: не следит ли кто за мной случайно? Схватил мальчика на руки, завернул в полы пиджака и кустарниками, глухими тропинками побежал домой. Не умирать же беззащитной сиротке на пепелище. И уже дома пришло в голову: а что, если никому не признаваться, что немчонок у меня? Научу его нашему русскому языку, воспитаю, так сказать, советского человека. И что ты думаешь, я, как злодей, прятался с чужим детенышем. Стал нелюдим. Никого к себе в дом не пускал, не приглашал, пока наши войска не освободили Крым. А малец тем временем привязался ко мне. Я к нему привык. Потом усыновил сироту, хотя и много хлопот было с документами.