Василий Сологуб - Сотвори себя

Детей у нас с женой не было, и она очень обрадовалась, что судьба послала нам на старость славного мальчика. Но не дожила до тех дней, пока наш воспитанник вырос. И остались мы вдвоем. Любил он меня, как родного.

Отдал я своего сына в школу. Он крепко вцепился в науку. Одного я побаивался, что когда-то надо будет ему открыть правду.

И вот три дня назад я Виталию все до капельки, вот как тебе, дочка, и рассказал. А он долго сидел передо мной потерянный, а потом собрался с мыслями и говорит мне: «Не знаю, чья кровь течет в моих жилах… Это не так важно. Но не Гаусгофер, а ты мой отец, а я твой сын…» Вот и выходит, что чуж-чуженин стал тебе родным, дорогим человеком, если ты его вырастил, вынянчил, взлелеял. Кровь… Что кровь? У всех детей на земле она одинаковая — красная. Правда роднит людей разных наций, делает тебя отцом чужого ребенка. А ложь сеет вражду, человеческие души калечит. Вот тебе, доченька, и весь мой сказ.

— Скажите, пожалуйста, а где сейчас Виталька? — Люда резко поднялась со скамейки.

— В школе. Вон там из-за косогора виден краешек красной черепицы. Еще до восхода солнца ушел туда красить. Ты, голубушка, пойди-ка к нему. Ведь ему очень плохо и тяжело…

— Благодарю, благодарю вас за все.

Сердце вырывалось из груди, когда Люда подбежала к школе. Из открытой настежь двери слышался громкий ребячий говор. Остановилась в длинном коридоре, выкрашенном серо-голубой краской: в соседнем классе послышался звук упавшего ведра.

Люда нерешительно переступила порог класса.

— Здравствуй, Виталька! А я ждала… ждала тебя…

— Люда, извини… Я не смог… Я потом тебе все расскажу, — удрученно протирал тряпкой руки, на которых засохли голубые брызги краски.

— Виталька, я завтра уезжаю. Хотелось бы сегодня попрощаться с морем.

— Я мигом. Только вот умоюсь и переоденусь.

Шла рядом с Виталием и, как никогда, понимала его состояние души, не хотела быть назойливой, не касалась больного вопроса, старалась казаться беззаботно-веселой. Без устали болтала обо всем и ни о чем.

Море было сердитым, бурным. Оно еще не успокоилось после вчерашнего дня. Гроза разбудила в нем дремлющие силы: сама прогрохотала, прошумела, а оно без устали катило и катило валы, рокотало прибоем.

Толпы людей стояли на высоких прибрежных выступах и наблюдали, как смельчаки катались на гребнях вздыбившихся волн.

Дежурный милиционер, суетливый, мокрый с головы до ног, кричал до хрипоты в мегафон, болтавшийся у него на груди: «Граждане отдыхающие, сегодня купаться строго запрещается — пять баллов. Прошу освободить море!»

Виталий на берегу будто ожил, повеселел. Девушка поняла: стихия была созвучна его состоянию.

— Люда, пошли вон туда, подальше от людей, там подышим морским воздухом.

Высокий причал вздрагивал от ударов, гудел, словно кто-то держал его на туго натянутых цепях. Брызги взлетали так высоко, что солнце просвечивало их насквозь, образуя разноцветную радугу.

Девушка восторженно слушала неудержимое рокотание, ловила брызги-шарики, летящие прямо ей в руки. Не заметила, как Виталий забрался на скалу, поднимавшуюся над кипением шторма.

— Люда! — помахал с высоты. А потом вмиг разделся и, вытянувшись во весь рост, подняв руки, застыл над морем.

— Что ты надумал, сумасшедший? — испуганно закричала ему Люда.

Но Виталий не обратил на ее крик никакого внимания. Он резко подпрыгнул, оттолкнулся ногами от скалы и на мгновенье как будто повис в воздухе. Потом медленно, сделав легкий поворот телом, стремглав полетел в кипящее море. Его руки, сложенные над головой острым клином разрезали крутую волну, и он исчез под водой.

Люда оцепенела: «С ума сошел Виталька! Ведь так можно и шею свернуть!»

Виталий вынырнул далеко от причала. Его голова была видна на высокой волне.

Люда стиснула руки на груди. Боялась за Витальку, хотя и знала, что он бывший моряк. Зорко наблюдала за ним. А он и не думал возвращаться, заплывал все дальше и дальше в море. Сложила лодочкой ладони, поднесла к губам, и унеслась вдаль протяжно-визгливая просьба:

— Ви-и-и-и-италь-ка! Сейчас же возвращайся! Сейчас же! Я прошу те-е-ебя! Я умо-ля-ю-ю!

Но бурный прибой поглощал слабый звук ее голоса. Да и мог ли услышать ее Виталий?

Люда рванулась с места и побежала по гулкому настилу причала к милиционеру.

Дерзко выхватила из его рук мегафон. Понимала, сейчас только одно может спасти Виталия: признание в любви… Именно в эти минуты, пока его еще не унесло далеко в море. И вдогонку парню понеслось:

— Виталька, я люблю тебя! Ви-и-ита-а-алька! Виталечка, дорогой, милый, любимый…

Люди замерли на высоких прибрежных уступах, сочувственно посматривая на девушку, выпрашивавшую у разгневанного моря свою судьбу.

Но вот — о боже! — рыжеватая голова Виталия еле заметно начала приближаться к берегу. Неужели услышал? Неужели? Да, верно говорят, что сердца влюбленных могут и на далеких расстояниях понимать друг друга.

Крутолобые валы, как легкую щепку, подбрасывали, раскачивали, подталкивали Виталия к берегу.

Люда одновременно и радовалась и печалилась: она ведь слышала от многих, что во время шторма самое опасное — выходить из воды на берег. Прибой с невероятной силой может ударить о камни, потом уже и не поднимешься. Только умелые могут вырваться из власти неудержимой стихии. Надо точно рассчитать, улучить момент, когда вал вдребезги разобьется о прибрежные камни и, обессиленный, поползет назад, чтобы набрать сил для нового удара — именно в этот промежуток необходимо стать на ноги и опрометью выскочить на берег. Перехитрить слепую стихию прибоя может лишь тот, кто вырос на море, знает его повадки. А Виталий конечно же знал их.

Люда извинилась перед милиционером, отдала ему мегафон.

Виталий долго заигрывал с берегом, подкрадываясь, выбирая удачное мгновение. А Люда, замирая от страха, крепко зажмурила глаза. А когда раскрыла их — усталый, со смущенной улыбкой, пошатываясь и еле держась на ногах, он уже стоял перед ней. Бросилась ему на шею, обняла и начала целовать мокрое и соленое лицо.

— Виталька, мучитель мой, я люблю тебя… Милый! Зачем ты так? Тебе тяжело, я знаю это. Мне твой отец все-все рассказал. Но ты же не виноват, что так распорядилась судьба. Отдай полгоря своего мне. И тебе станет легче.

Вокзал с одинаковой жаждой пьет и медовый хмель счастья, и горечь человеческого страдания… От этого диковинного напитка то хохочет-смеется, то сокрушенно плачет-рыдает, и вдаль один за другим уносятся громыхающие поезда, битком набитые судьбами…

Именно отсюда, с шумного, многолюдного перепутья, брала начало нить лихой доли Захара Кочубенко. Неразрывная, она временами натягивалась, как струна, иногда просто петляла, а потом вдруг закручивалась жгутом или завязывалась узлом безысходности…