Василий Сологуб - Сотвори себя

— Я вернусь! Я ненадолго. Я скоро! — задыхался от волнения. — Береги сына, Таня… Танюша! — судорожно целовал ее губы, щеки, растрепанные волосы. — Я вас никогда не забуду, дорогой профессор… Прощайте! — Спазмы сдавили горло, и Захар уже не мог промолвить ни единого слова. Забросил на плечо вещмешок и быстро побежал за вагонами, медленно уплывающими с перрона.

Догнал последний, цепкие руки новобранцев дружно подхватили его, втянули в вагон. В последний раз оглянулся туда, где осталась его Таня, Олежка, мудрый Молодан, сердобольная Родионовна.

…Захар вздрогнул, прерывая свои воспоминания. Ему показалось, что он вынырнул из тяжелого тумана, давившего на плечи. Поднял голову: перед его глазами, как и тогда, шумел вокзал. Люди, обливаясь потом, бежали-спешили к поездам. Только поезда мчатся не в кровавую войну, а в пламенеющее утро, лучезарный вечер, звездную ночь…

Чувствовал себя чужаком: никто его, Захара, не встречал — ни цветов, ни объятий… Хотел дать телеграмму Родионовне — передумал, не решился тревожить старую женщину. А Крице… Можно было бы, но тоже почему-то не хотелось беспокоить парня.

Поднялся на ноги, взял чемодан и вяло пошел на остановку такси. Но надежд дождаться такси было мало, и, окинув взглядом площадь, он увидел частников, вышедших на своих машинах на легкие заработки.

Подошел вплотную к их машинам.

— Ребята, кто меня подбросит на Поперечную? Дам на чай, — шутя вытащил из кармана несколько медяков, подбросил их на ладони.

— От твоего чая, дядя, замерзнешь, — подхватил его шутку молодой парень, белокурый, с необыкновенно красивыми светлыми глазами. Статный, одетый с иголочки, позвякивая ключами, он оглянулся вокруг, щелкнул языком и заговорщицки шепнул на ухо Захару: — Ну так что? На моих условиях в любую точку города домчу.

— Я согласен.

— Далеко? — уже заинтересованно заискрились зеленоватые глаза.

— Да все туда же, на Поперечную. Ты же слышал?

— Роберт, везет же тебе, черт подери! А тут полдня торчишь.

Захар уселся на заднее сиденье «Москвича», и машина быстро покатила через весь город. Со стороны украдкой посматривал на водителя, невольно наблюдал за выражением его лица, в тонких чертах которого просвечивало что-то неуловимо знакомое…

— …Значит, не узнаете? — Захар доброжелательно усмехался.

— Да кто же вы? — Чувствуя себя неловко, Родионовна стояла на щербатом пороге коридорчика и настороженно всматривалась в гостя. — Уже плохо вижу. Старею не по дням, а по часам… А ну-ка погодите, я возьму свои всевидящие, — вернулась в комнату за очками.

Кочубенко терпеливо ожидал.

Вскоре вышла, протирая фартуком стекла, пристроила их к глазам, шевеля губами, словно читала трудную книгу чужой судьбы, внимательно изучала незнакомое мужское лицо. Правая щека в шрамах-ожогах. Глаз, больших, черных, не коснулась беда — разве что на правом ресницы-коротышки. Правая рука, державшая чемодан, будто ошпаренная, покрыта красно-синими рубцами, а левая — узловатая, загорелая, как и должна быть у трудолюбивого мужчины.

— Не узнаю, честное слово! — развела руками старушка. — Что-то в вашем голосе мне знакомо. А вспомнить не могу. — Родионовна поближе подошла к приезжему получше рассмотреть его. И — о боже! Не веря своим глазам, возбужденно ахнула, вскрикнула… Очки свалились с переносицы. Нежданный гость подхватил их на лету.

— За… Заха… Захар! Ты? Захарушка! Ой господи, да что же это я? Ну, откуда ты взялся? Как с неба свалился, — бросилась к нему, припала, как мать, к широкой груди. Тихо плакала, всхлипывала неутешными слезами.

Никак не могла взять в толк, не могла привыкнуть к мысли, что это он, тот аспирант из медицинского, что был когда-то, давно, еще до войны, для нее, одинокой, названым сыном. Слезы непрерывно катились по глубоким бороздам морщин.

— Ну, что же случилось, сынок, что с тобой стряслось, Захарушка? Сколько же лет уплыло после войны, а от тебя ни слуху ни духу? Думала, что и в живых-то нет, — Родионовна протянула к нему маленькую сухую руку, хотела погладить красно-синий рубец на щеке, но, смутившись, отвела ее, будто боялась причинить ему боль… — Ой, что же с тобой война сделала, Захарушка? — причитала она, сокрушенно качала головой, как над воскресшим из мертвых. — Да что же это я, как не в своем уме… Заходи, дорогой гость, заходи в мои хоромы, — засуетилась, вытирая слезы.

Захар печально гладил седые волосы, выбившиеся у Родионовны из-под платка. В эти волнующие минуты встречи он, словно набедокуривший подросток, прижался к старой и молчаливо просил у нее прощения…

— Ну, Захар, Захарушка… Заходи же! — поклонилась ему как сыну, возвратившемуся из далекого тяжелого похода. Надо, чтобы он помылся, переоделся, отдохнул и съел полную миску наваристого борща.

— Спасибо за гостеприимство, Родионовна, — Кочубенко не спеша переступил порог дома, сделал еще три шага и очутился в крошечной, тесной комнатке. Присел на корточки, положил на колени чемодан, открыл его и достал оттуда подарок.

— Это вам, Родионовна. Целый день рыскал по Москве, выбирал-перебирал и нашел: по темному полю зеленые ветки ивы, как ранней весной, — развернул тоненький сверток ткани и положил на старческое плечо — к лицу ли?

— Ну, зачем ты, Захарушка, тратился на меня, дряхлую? Это твоей Тане пригодилось бы…

— Без вести пропала… Нет ее! И Олежку не могу найти, — тяжело вздохнул, нахмурил он брови.

— О боже мой, что делается на белом свете! — всплеснула руками Родионовна. — И ты один как перст? Поэтому и не отзывался. Вот оно что… Понятно. Один человек, смотри, легко переносит несчастье, а другой — на всю жизнь окаменеет…

— Прошу, возьмите, сшейте себе платье. И сразу станете моложе. Ткань не яркая, как раз по вашему возрасту, — убеждал Захар.

— Ну, спасибо, дай бог тебе здоровья. Такой обновы у меня давно уже не было. — Она трогательно держала сверток на ладонях: дескать, и о ней помнят добрые люди. — А мне, скажу тебе, Захар, сегодня уже перед самым утром сон приснился: голубь один раз, второй и третий ударил клювом в стекло. Я и проснулась. Лежу себе и думаю: если птица в окно стучится — быть гостю. Да еще и с дальних мест. А потом взяла сон под сомнение: кто ко мне, забытой богом, прибьется?

— О боге не знаю, Родионовна, никогда с ним не встречался. А вот о себе скажу: посидел немного на вокзале, поразмыслил и айда прямо сюда, к вам, где люди как цветы, а цветы как люди…

— Ишь ты. Спасибо, не забыл моих поучений. Горе искорежило душу, обожгло всего человека, словно дуб молнией, а память ничего не забыла. То-то! — шутя погрозила Родионовна Захару указательным пальцем.

Кочубенко расстегнул воротник рубашки, глубоко, свободно вдохнул домашний дух. Ему на миг показалось, что он студент-первокурсник и вот приехал к матери на каникулы. Присел на старую, расшатанную табуретку.